И в этот момент Роман заметил, что Юля наступила на какую-то грязную бумажку, валяющуюся на мостовой. Девушка оглянулась, послала влюбленному поэту лучезарную улыбку и пошла дальше. А он, поддавшись внезапному импульсу, нагнулся и посмотрел, что же это за клочок бумаги.
Перед парнем на пыльном тротуаре лежало пять тысяч рублей.
Непослушными руками он поднял купюру.
Вид одинокой банкноты, бесполезно валяющейся в дорожной пыли, вызвал у Романа удивительно щемящее чувство ностальгии и сожаления. Это было все, что осталось от его сбережений и планов на будущее, все, что украл у него подлый безумец Виталя, порабощенный протовеществом.
Деньги — сами по себе просто бумажки, но с их помощью можно воплотить мечты: купить новую гитару и комбик, чтобы можно было играть по-настоящему, на хорошем инструменте с хорошим звуком. Его собственная «музима» знала свои лучшие годы достаточно давно — она к нему попала уже основательно подержанной, потертой и со струнами, которые менялись не один раз и не самыми умелыми руками. Мечты о музыке, о своей группе, о выступлениях на большой сцене и, само собой, о славе всегда придавали Волкогонову сил, вдохновляли на движение вперед, на поиск и творчество. Ладилось далеко не все: конфликты с барабанщиком Димой и басистом Сашей, проблемы с репетиционной базой, записью, концертами. За все надо было платить, а им, конечно, не платил никто. Безусловно, неудачи расстраивали, каждый уход из группы приносил много неприятных переживаний, но, сцепив зубы, парень упрямо начинал сначала и верил, что рано или поздно усилия дадут свои плоды. Тетрадь со стихами и нотами становилась все толще, понемногу копились деньги на новый инструмент.
А потом пришло осознание, что можно прожить куда более интересную жизнь — со скутером, модной прической с выбритыми висками, модными клубами, нужными людьми — и любовью Юли. Там она лежала, и только там.
Но все это вдруг стало тусклым.
А теперь не осталось ничего. Смятая бумажка лежала перед ним, как жгучий укор и напоминание о крушении планов. Слава, всеобщая любовь, творческие свершения, толпы поклонниц, красивые вещи, любимое занятие — все кануло в небытие. Осталась только пустота.
«Впрочем, — прихлопнув испачканную купюру рукой, подумал Роман, — какая теперь разница? Мир летит к чертям, скоро апейрон пожрет его до последней крошки. А значит, и мечты о сцене и музыкальной карьере не стоят ничего. Фигня все это, бесполезная блажь, никчемные сожаления».
Глаза жгло — хотелось лечь на землю и замереть, бросив все попытки сопротивляться. Зачем? Бесполезно же.
Однако Волкогонов поступил как всегда — разозлился. Злость помогла справиться с приступом отчаяния. Пока еще у него осталась хоть толика сил и разума, он не позволит себе сдаться. Это для слабаков, а Роман Волкогонов не из их числа. Это же стыд и позор. Соберись, дурачок!!! Пока дышишь — ползи, сопротивляйся, цепляйся зубами за возможность победить (пусть и призрачную). А иначе все предыдущие усилия были напрасными, и все, кто растворился в проклятых волнах протовещества, погибли зря.
Роман резко отшвырнул пятитысячную банкноту — гнев придал ему сил — и медленно пополз дальше, преодолевая чудовищную слабость и боль в каждой мышце.
Впереди снова блеснул лучик света — в его бледно-желтом круге тоже лежал какой-то листок. И это явно были не деньги.
Парень ускорился как мог, напрягаясь почти сверх всякой меры. Все тело кричало и ныло, каждое движение колючим звоном отдавалось в руках, ногах, спине. Но Роман полз — он чувствовал, что добраться до этого пятна света, до очередной запыленной бумажки невероятно важно.
Но когда он до нее добрался, то подумал, что лучше бы ему умереть где-то на полпути. Это была фотография Юли. У парня такой не было — она запечатлела как раз тот миг, когда Волкогонов впервые увидел свою медноволосую музу. Девушка стояла в своем оливковом плаще, туго перетянутом в талии, в вестибюле школы. За ней только что закрылась входная дверь, и гимназистка окидывала чуть растерянным взглядом новое место. Ее чудное лицо, огромные сияющие глаза, полные губы…
У Романа защемило сердце. Да так, что он подумал: сейчас разорвется. И шестнадцатилетнему мальчишке, еще даже не начавшему толком свой жизненный путь, было все равно. Его обжигали невероятный стыд и чувство вины перед возлюбленной. Он не смог спасти ее, ничем не смог ей помочь, защитить. Все его чувства оказались бесполезными и бессильными. Будь он умнее, сильнее и смелее, он смог бы помочь любимой избежать той страшной участи, которая ей досталась… А если бы он спас ее, то у него бы получилось спасти и других. Обязательно получилось бы…
Юля осталась только бесплотным образом в его распадающемся сознании. Что случилось с ней в реальности, Роман боялся даже подумать. И не важно, что она его не любила, не важно, что могла никогда и не полюбить. Она озарила его мир, открыла в нем чувства, которых он никогда раньше не испытывал, подарила настоящее волшебство… А он все это предал, позволив апейрону ее сожрать… В горле Романа встал ком, а грудь сдавила такая тяжесть, что вот-вот должны были хрустнуть ребра… Но, увы, жизнь не собиралась давать послаблений — он все так же был еще жив и все так же помнил обо всем, чего не смог сделать.
«Ладно, — беззвучно выдохнул Волкогонов, с трудом набирая воздух в легкие. — Ладно. Ее не спасти. Но пока есть шанс помочь другим… Хоть кому-нибудь. Так что ползи, слабак. Ползи и не останавливайся».
Чтобы оторвать взгляд от невыносимо прекрасного любимого лица, Роман зажмурился и двинулся дальше.
Откуда-то с внешнего края сознания постоянно раздавался тихий, хриплый, но какой-то невозможно оглушительный треск. Звук был похож на какофонию статических разрядов в шорохе песчаной бури. «Как будто лангольеры пожирают прошлое», — вспомнил Роман книгу Стивена Кинга. Кто бы тогда мог предположить, что нечто подобное произойдет в реальности? Правда, сейчас протовещество уничтожало не только прошлое, оно уничтожало все.
Череп парня резонировал от этого звука, и казалось, что разрушение вгрызается уже в него самого, разрывая на каком-то недостижимом, нематериальном уровне. Вокруг Романа уплотнялся кокон мрака, отсекая все, что было. Кроме жуткого треска и хруста. Рассмотреть что-либо было уже невозможно, и в навалившейся со всех сторон темноте бесконечной чередой пошли образы, от которых все существо шестнадцатилетнего школьника завопило от ужаса.
Что-то невыносимо мерзкое, чавкающее, липкое текло, обволакивало.
Роман проваливался внутрь, задыхался, терял сознание, приходил в себя, а все становилось еще хуже, еще отвратительней.
Кипяток превращался в лед, его били, резали, смеялись, а бежать было некуда!
Измотанное этой чередой кошмаров сознание Романа корчилось, облепленное мраком небытия. Все было кончено, мир погиб, но что-то удерживало парня от полного растворения в протовеществе. Он не знал — что. Он уже не мог думать или сопротивляться, но тем не менее он все еще БЫЛ.
Еще одна вспышка вырвала Романа из темноты, и он взвыл бы, если бы мог. Он оказался без рук и без ног, он полз, извивался, как червяк, а все вокруг, их было много, хохотали, ржали над ним, он не мог даже пошевелиться, только катался по полу…Зачем? Зачем ему еще один кошмар? «Оставьте меня в покое! Оставьте. Не могу больше».
