Черные люки
* * *
Кровь.
Он и не знал, какая она красная.
Сколько ее помещается в женском теле.
Хватит окрасить всю кухню, всю прихожую и все лестничные ступени до самой двери подъезда. И еще останется достаточно для бегства.
Тряпка в его руке становится все темнее; он напрягает спину, упирается коленями, всем весом надавливает на кухонный линолеум, оттирая последнее пятно, полощет тряпку в ведре, в тепловатой воде с пузырями, пятится к порогу, к тому липкому, затекшему в щели.
Случившееся должно остаться здесь. В семье.
Мама, поскуливая, как раненое животное, ни разу не обернувшись, выбежала из квартиры. После нее остались кровавые следы, которые он намерен тереть, пока они не обратятся в ничто.
Лео поднимается, разминает затекшие ноги. Просто удивительно. Он должен был устать. Но чувствует себя возбужденным, встревоженным и спокойным одновременно. И невероятно сильным. Мысли отчетливы. Он точно знает, что делать. Это чувство ни с чем не сравнимо; разве только с тем первым опьянением. Но нынешнее чувство лучше: внутри мягко, снаружи – жестко.
На кухонном окне полосатые занавески, оно выходит на улицу. Лео выглядывает, ищет маму. Но ее нет, остались только пятна.
И папа.
Неужели он еще здесь? Сидит в машине, как будто ничего не случилось, – зачем? Чего ждет? Полицейские же могут заявиться в любую минуту.
Приехал сюда прямо из тюрьмы, ворвался в квартиру и готов был убить маму. Старший сын прыгнул ему на спину, стиснул руками шею, принудил остановиться.
С кухней покончено – ни пятнышка, пахнет чистотой.
В прихожей хуже. Здесь мать несколько раз поскользнулась, и остались пятна побольше, как лужицы. Но теперь они уменьшились; он доскребся до лестничной площадки, а вода из прозрачной превратилась в красно-мутную.
Он снова крадется к занавеске.
Желтый «фольксваген»-фургон все еще стоит внизу. Отец на водительском сиденье, передняя дверца открыта, левая нога выставлена наружу – серую штанину треплет ветер, коричневый ботинок постукивает по асфальту.
Папа, наверное, кого-то ждет. Иначе какого черта ему тут делать?
Уверен, что мама вернется?
Или он злится, разочарован, что я помешал ему, когда он схватил мать за голову и несколько раз ударил коленом в лицо? Может, решил снова подняться в квартиру на третьем этаже? И теперь моя очередь? Это же из-за меня она сбежала и осталась жива.
Но то нервное, неровное, почти счастливое – помогает справиться со страхом. Он не боится. Даже отца.
В ванной валяется мамина зеленая медицинская сумка – перевернутая, на махровом коврике, крышка с красным крестом откинута – кто-то в ней рылся. Он оставляет сумку на полу; сначала надо затолкать половую тряпку поглубже в мусорное ведро и смыть с себя мамину кровь.
Горячая вода убирает с кожи скользкое, красивым светло-красным водоворотом уходит в слив.
Феликс разнервничался – он часто нервничает, но на этот раз было особенно видно, как ему плохо. А Винсент, самый младший, не сказав ни слова, просто закрылся у себя в комнате.
Третий контрольный взгляд через кухонное окно. А, вот. Приехала полиция. Черт, папа просто сидел и дожидался их! Они и раньше его забирали. Четыре года назад. Когда он швырял бутылки с коктейлем Молотова и спалил дом бабушки и дедушки, потому что там пряталась мама, но тогда было с точностью до наоборот – в тот раз полицейские ждали папу, а теперь папа ждал полицейских.
И вот один из них уже стоит на площадке, звонит в дверь. Высокий, довольно молодой – это видно в глазок. И когда полицейский делает шаг на коврик в прихожей, он ни фига не замечает, кровь вытерта до последнего пятнышка.
– Привет, меня зовут Петер Эрикссон. Я только сказать, что сюда уже едут из социальной службы. Ты не бойся.
– Я не боюсь. Чего мне бояться?
– Как тебя зовут?
– Лео.
– И сколько тебе лет?
– Мне хватает.
– Сколько лет?
– Четырнадцать.
Легавый осматривается. Оглядывает прихожую, тянется вперед – заглянуть в кухню. Но там замечать нечего, все как было: стол снова на месте, оба стула задвинуты, даже тряпичный коврик, который он перевернул, чтобы скрыть кровавые разводы, лежит между ножками стола без единой морщинки.
– Это произошло здесь?
– Что?
– Твой папа уже признался, так что я все знаю. Я приехал осмотреть место.
– Здесь.
– Где именно?
– Началось в прихожей. Продолжилось на кухне.
Взгляд легавого скользит по квартире – вдоль коридора, через порог, на кухню.
– Я вижу, ты прибрался, даже чувствую запах моющего средства. Но сейчас это неважно. А скажи-ка, твой отец бывал здесь раньше?
– Он не живет с нами уже несколько лет.
– Значит, он никогда не бывал в этой квартире?
– Нет. Мы переехали сюда из Стокгольма четыре года назад. Когда папу посадили.
Рука легавого на дверной ручке. Кажется, собрался уходить. Больше никаких вопросов, зачем ему лезть не в свое дело.
– Еще кое-что.
– Ага?
– Женщину из социальной службы, она уже едет, зовут Анна-Лена. Она проследит, чтобы вы с братьями не остались без присмотра.
– Нам не нужна помощь.
– Всем когда-нибудь бывает нужна помощь.
И он уходит. Ни словечка о том, что случилось с мамой. Папа сдался – может, поэтому.
Феликс все еще прячется за диваном в гостиной.
Но вылезает, как только Лео машет ему.
– Она… умерла? Лео? Если да, то так и скажи.
– Нет, конечно. Не умерла.
– Тогда где она? Где, Лео? На ней, наверное, живого места нет.
– Она медсестра и знает, что делать. И куда идти.
– Куда ей идти? А вдруг он и там ее найдет?
– Не найдет. Полицейские забрали папу.
– Я не понял.
– Чего ты не понял?
– Зачем он сюда приехал. И хотел убить.
– За то, что мама разрушила семью.
– Ты это просто повторяешь за папой.
– Нет. Но я папу знаю лучше, чем ты. Он такой. Он так живет.
– Но если она…
Лео ловит взволнованные, мечущиеся руки братишки, поток движений, который следует остановить.
