Итак, если Сэм погиб. Или арестован. Тогда это крах. Потому что их план ограничен временем. Никогда ему не надо было сделать так много дел за такой короткий срок. До того, как сесть, до того, как о нем узнала полиция, он планировал и устраивал налеты один за другим, без всяких помех. Аноним, он отшлифовывал и совершал ограбление за ограблением – они должны были финансировать весь его путь к финальному меганалету. Больше так не получится. Теперь он – один из самых известных преступников в реестре судимостей, его фото отпечаталось в мозгу каждого легавого. Только он способен устроить налет такого масштаба. Вот почему у него один-единственный шанс. Риск больший, чем когда-либо, риск, на который он готов пойти, потому что куш больший, чем когда-либо. Другого такого шанса не будет.
Семичасовые новости, прослушанные по дороге сюда, не внесли ясности. Личность убитого осталась нераскрытой. И – ни слова о втором грабителе, схватили его или он все еще в бегах. Весь выпуск крутился вокруг перестрелки и убитого. Единственное, что добавилось в лившийся из радио поток слов, это голоса свидетелей с парковки и из торгового центра, сбивчивые впечатления, фразы о том, как от пуль взметались в воздух куски автомобильной жести и как все бросились на землю, ища спасения. Ужас был в этих голосах. Но – ничего о втором грабителе.
Домик паромщика. Совсем близко. Четыре окна, по одному с каждой стороны, робкий свет пробивается наружу. Лео подкрался к окошку, что было обращено к лесу, с этой стороны его скрывал густой кустарник. Подполз к деревянной стене, прижался к ней, заглянул внутрь. Одинокий человек. На столе перед ним – полная чашка кофе и развернутая газета. Тот же паромщик, что на послеобеденном рейсе.
Не другой. В этом он был уверен.
Часы на стене за спиной у старика – белые, слишком большие – напоминали школьные своими похожими на руки стрелками, показывавшими без четверти восемь. Пятнадцать минут до отправления.
Тем же путем – назад. Через кусты. Потом разворот, чтобы сзади подойти к спокойно ожидающей машине.
Мужчина на водительском сиденье, женщина на пассажирском.
Ближе стало видно, что машина старая, красная, без антенн и двойных зеркал заднего вида. Окрашена не как полицейская и не как полицейская «в штатском». Пассажиры слушали приемник, это стало ясно по позывным радиостанции «Радио Уппланд». А подкравшись так близко, что можно было положить руку на багажник, он увидел, что на женщине шляпка и пальто с высоким воротником, что у мужчины жидкие волосы, что он в кепке и стеганой куртке. Полиции здесь точно нет. Пока нет.
В последний раз – к домику. Паромщик все так же спокоен, содержимое чашки убавилось наполовину, школьные часы дотикали до без одиннадцати восемь. Единственный человек, который видит каждого, кто прибывает на остров и уплывает с него. Будний вечер, пассажиров немного. Паромщик сидел в своем желтом светящемся жилете, и казалось, что в мире для него не существовало ничего, кроме следующего рейса. Иначе он проявлял бы бдительность, обходил территорию, наблюдал из своей рубки за асфальтовой площадкой, а не прихлебывал бы сваренный на плитке кофе, не изучал бы так внимательно спортивный раздел газеты.
Лео вдохнул влажный морской воздух. То, что можно было контролировать, он сейчас контролировал. Он пересечет пролив на двадцатичасовом пароме. Не обязательно бежать к машине, чтобы проехать последний отрезок до шлагбаума, но лучше все-таки немного прибавить шагу.
Ощущение, что что-то не так.
Тот же, «его», столик в ресторане «Драва». Те же завсегдатаи за другими столиками. Тот же Даксо в белом колпаке, склонился над печкой с лопатой для пиццы.
И все то же чертово чувство – давит, проклятое, на грудь. Он не понимал, как оно распространилось так быстро, словно метастазы, беспокойные раковые клетки.
Никакого обеда не вышло. Ничего не вышло. Сосредоточенный. Вот какой он был. Странно и неприятно сосредоточенный, как тогда, перед последним ограблением, когда их взяли всех вместе.
Неприятно недоступный.
Иван какое-то время постоял на Рингвеген, глядя, как арендованная машина удаляется в сторону Гулльмарсплан, после чего в компании все возрастающего неудовольствия вернулся в ресторан и, несмотря на протесты других посетителей, увеличил громкость проклятого телевизора со всеми его проклятыми выпусками новостей и проклятыми снимками проклятой инкассаторской машины. Бросил косой взгляд на владельца ресторана и его любопытную жену, которая горбилась за стойкой – вот им-то новости были так же интересны, как и ему. Две гиены. Думают, что знают, кто его сын.
И над головами этих гиен стояли они – в рядок.
Красное вино.
В первый раз за долгое время он почувствовал это – словно зуд в ампутированной руке, вино комнатной температуры заплясало внутри, хоть он не сделал ни глотка.
Фантомная жажда. Чувство оцепенения в голове.
Нет.
К черту.
Никакой слабости. Не сейчас.
Только я могу заставить его измениться, увести с дорожки, по которой он идет.
Иван встал с неудобного пластмассового стула и в третий раз позаимствовал ресторанный стационарный, но беспроводной телефон, весь в муке от месивших тесто рук Даксо, и в третий раз получил в ответ однообразные гудки. Он сравнил номер, который набрал, с записанным от руки на бумажке номером, который он выудил из Винсента и с которого в этот день Лео уже звонил. Цифру за цифрой; правильно. Еще раз, последний, тот же номер. И оказался не готов. Не успел даже прозвучать первый гудок, как кто-то ответил.
– Да.
Голос Лео. Ну?
– Это… Иван.
Как тихо. Он попытался расслышать, где может оказаться тот, другой, голос, но ничего не услышал.
Слишком тихо.
– И чего же ты хочешь?
– Я… Ну, ты знаешь… я беспокоюсь о тебе. Понимаешь?
– И что?
– Подумай об этом. Что я есть на свете. А тебе нужна помощь.
– Откуда ты звонишь?
– Из ресторана.
– А мой номер откуда?
– Дал твой брат.
Снова тишина.
В которой ничего нет.
– Слушай, Иван.
– Да?
– Впредь звони только с номера, насчет которого мы договоримся.
И – другая тишина. Лео дал отбой.
Растерянность. Только что – неприятное чувство, неудовольствие, тревога. А теперь – злость.
Его оттолкнули.
В третий раз за сегодняшний день.
Сначала стена, потом ужин и теперь снова. «Насчет которого мы договоримся»? Да с какого номера хочу – с того и звоню!
И вдруг – это ощущение подкралось на мягких лапах, а он и не заметил. Грязь. Вот что это такое. Сплошная грязь. Я твержу, повторяю, что я есть на свете, что я беспокоюсь, а он… согласует номер?
