– Винсент, все так и есть? А?
– Мама?
– Что?
– Мне пора бежать. Извини.
Ей бы почувствовать себя брошенной, заброшенной. На ее картинке-цели «все вместе» не будет хватать одного из троих. Но Бритт-Мари почувствовала облегчение – она понимала, чего он боится. Уз. Тех самых уз, которые она смогла с себя сбросить. Встречать брата Винсент тоже не явился. И она была даже рада, что младший сын, кажется, понимает: узы могут затягиваться петлей, душить. Только осознав это, можно подойти к братьям поближе, встретиться с ними лицом к лицу. Даже если в процессе этого осознания придется солгать матери.
– Я оставлю тебе кусочек. Поставлю в холодильник. Заходи, когда проголодаешься.
Еще раз встряхнув стеклянную форму, Бритт-Мари открыла духовку, поставила туда рыбу. Помешала картошку. Взяла графин с ледяной водой, кружочки лимона оттеснили кубики льда, те звякнули, ударяясь о прозрачную стенку. Она пошла на заразительный смех и театрально измененный голос; Феликс и Лео, как тогда. Графин на обеденном столе, кубики льда больше не звякают. Потом она убрала одну из четырех поставленных на стол тарелок.
– Скоро можно есть. Но нас будет всего трое. Винсент не приедет.
Она заторопилась назад и успела дойти до порога кухни, когда ее настиг вопрос Лео.
– Мама!
– Да?
– Почему?
– Там что-то с… итальянский кафель треснул. И еще хозяева зайдут все проверить.
– Вот ведь черт. Работа. Снова работа.
Голос Лео ей не понравился. Она поняла: Лео услышал ее ложь, заметил, что его мать приняла участие во лжи, а не просто распространила ее дальше. Понял, что младший брат избегает его. И когда она перешагнула порог кухни, смех и веселье, такие чудесные, прекратились.
– Мама!
Они смотрели друг на друга, каждый со своего места.
– Если Винсент позвонит снова, передай ему, что я неплохо разбираюсь в строительных делах, выложил кафелем до фига ванных и хорошо представляю себе, куда смотрят люди, которые любят высматривать халтуру.
Все это время Феликс молчал, но когда мать скрылась в кухне, подался вперед и прошептал:
– Оставь его, Лео. Он свяжется с тобой, когда будет готов.
Лео не ответил; он потянулся к двери столовой и осторожно прикрыл ее, пригласив войти ту пустую тишину, какая воцаряется, когда приглушаются монотонный шум газовой плиты и кухонной вытяжки.
– Теперь у нас есть минутка для двоих.
– Для двоих? Черт, Лео, ты о чем?
– Помнишь – когда мы были маленькими, мама с балкона кричала нам, что обед скоро будет готов?
Ледышки снова зазвенели – он наливал воду в стаканы.
Закрытые двери, вода, две стороны стола.
Как на переговорах.
– Феликс!
– Что?
– Как ты хочешь жить? Я имею в виду – жить по-настоящему?
– Ну брось.
– Хочешь и дальше жить на стипендию? Чтобы тебя преследовали за долги комитету поддержки потерпевших? Чтобы ты не мог взять какой-нибудь дерьмокредит в банке? Чтобы тебя не брали на работу, потому что у тебя судимость? Или… ты хочешь иметь немеряно денег, уехать из этой сраной страны, начать новую жизнь?
Феликс откинулся назад. На переговорах так дают понять, что вопрос не нравится.
– Мы вот-вот будем обедать, говори, чего ты от меня хочешь?
– Мне нужна твоя помощь.
– Помощь? В смысле?
– Замена.
Глоток воды; кубик льда застрял у Феликса между зубами, громко хрупнул, когда Феликс разгрыз его.
– Замена? Ах да, вчера же стреляли. Я видел по телевизору.
Лео подождал, пока проклятый хруст прекратится.
– Помоги мне один раз. Не такие ограбления, как раньше. Налет.
– Один раз, Лео? Налет? Именно это я слышал черт знает сколько лет назад. Помнишь? Магазин «ИСА». Тридцать тысяч в сумке, один раз – и все. Больше нам ничего не надо. Как ты тогда назвал это… heist? Heist, брат!
– Именно. Нeist. Налет. Мы быстро забираем сотню миллионов, и никто нас не видит. Я бы никогда так не сделал, не стал бы втягивать тебя, если бы речь шла о, скажем… двадцати миллионах. Эти деньги мигом кончились бы, ведь исчезнуть – это же черт знает сколько стоит, так что бабки разошлись бы за два года. Но тут, братишка, сто миллионов. И никто даже не поймет, что это сделали мы.
Лео положил руку на руку Феликса, и тот как будто дернулся, так знакомо; оба тут же раскаялись – Лео в том, что положил руку, Феликс – в том, что так среагировал.
– И кстати, на этом – точно все. По крайней мере, на ближайшие лет десять.
– Я всегда это знал. Что ты продолжишь. Когда-нибудь. Ты… ты стал такой тогда. Когда папа избил маму. Когда ты взял все на себя.
– Психолог-любитель. В тюрьме я таких навидался.
– Да называй как хочешь. Дело же не в деньгах. Не в том, чтобы свистнуть инкассаторскую сумку с тридцатью тысячами. Дело в… в том, что ты мог. Планировал. Отступал в тень. Контролировал обстоятельства. Так же, как десять банков – это ни фига не про деньги. Сколько бы ты ни болтал про них. Одно ограбление сменится вторым, потом третьим.
И черт его знает, которым еще, если кто-нибудь тебя не остановит.
– Именно.
– Что?
– То, что я пытаюсь до тебя донести. Вот почему ты должен быть со мной. Вместе мы доведем до конца то, что кое-кто прервал. Совершим самое крупное ограбление за всю историю Швеции.
– Только потому, что ты можешь…
– Назови его как-то по-другому, если тебе от этого легче. Я это сделаю. Ты со мной или ты не со мной?
Феликс покосился на закрытую дверь, снова зашептал:
– Кровавые точки.
– Что?
– Это же намного лучше, чем черные дыры.
– Братик, с тобой все в порядке?
– Со мной все в порядке, Лео. Вопрос – в порядке ли ты? Ты знаешь, чего хочешь на самом деле? Куда именно держишь путь? Я-то знаю, куда иду. И всякий раз выбираю кровавые точки.
– Феликс… что за херню… ты порешь?
– В детстве… сколько лет тебе было? Девять? Десять? Вы с папой и этот жуткий медвежий танец. Который был только вашим, Лео. Эта хреновая… философия. Философия драки. Он научил тебя драться, и ты мог отлупить того, кто наезжал на нас. Я уверен, ты это помнишь – но я помню и кое-что другое. Когда отец избил мать до того, что в ее глазах появились кровавые точки. Но это снаружи. А внутри наших душ распахнулись тогда черные люки. Я помню, что краснота потом исчезла. Однако распахнутые люки остались.
