Звук мотора. С идущей под уклон, петляющей боковой дороги.
Звук едва-едва перекрывает птичий щебет, скорее даже смешивается с ним. Что-то маленькое, японское. Не вполне новая, но вполне голубая и вполне чистая. Окна, в которые можно смотреть без того, чтобы солнце резало глаза. Машина остановилась на другом конце парковки; вглядевшись, он различил на переднем сиденье женщину и мужчину. Тоже посетители, тоже с нетерпением ждут кого-то, кто сейчас выйдет на свободу – их обычно выпускают в это время. Его-то никто не ждал – две последние стервятницы даже не матери трем его сыновьям.
У женщины на пассажирском сиденье был на голове шарф, голубой в белый горошек. Солнечные очки. Вроде бы, пальто. Силуэт на водительском сиденье казался темным, мужчине бы подстричься, волосы длинноваты – сейчас у многих так.
Часы на приборной доске. 08.33. Осталось двадцать семь минут.
Благое время.
Иван запустил пятерню в волосы, растопырил пальцы гребнем, покосился в зеркало заднего вида. Он не старался выглядеть хорошо, но то, что началось внутри него, перемена, наверняка угадывается по его внешнему виду.
Наконец дверца другой машины открылась. Женщина. Она подошла к стене и встала там, ожидая, скрестив руки на груди. Устойчивая поза, взгляд направлен на ворота, смотрит решительно, не отводя глаза.
И вдруг он понял.
Даже при том, что она осталась в солнечных очках.
Он понял, кто это. И кого она ждет.
Восемнадцать лет. Столько времени прошло с тех пор, когда ему было все равно. Восемнадцать лет – и ее ноги все так же сильны, и взгляд сильный… так она смотрела на него, когда он открыл дверь ее дома и прошел мимо их общих детей, когда пытался забить ее до смерти.
Бритт-Мари.
Чувства не исчезли. Ненависть тлела под спудом, словно злобный вирус, чтобы при малейшем дуновении взвиться и развиться. Две мысли в голове.
Он тогда стоял на лестничной площадке, палец на черной пластмассовой кнопке звонка, и у него был выбор. Он выбрал не повернуться, не спуститься по ступенькам. Но сегодня он повел бы себя по-другому. И задавался вопросом, повела ли бы себя по-другому она.
Иван потянулся, потер пленку с внутренней стороны, чтобы хоть немного отскрести ее. Мужчину стало видно получше; Ивана словно ударили между легких. Ненависть. Ее надо контролировать. Он уже давно не ощущал такой ненависти – настолько сильной, что все тело приготовилось выбраться из машины, подойти к Бритт-Мари, к мужчине, который по-прежнему сидел, ожидая Иванова сына. Он хотел увидеть лицо этого хмыря, понять, кем стала Бритт-Мари – выбор партнера многое говорит о чело веке.
Снова зеркало заднего вида и растопыренные пальцы в волосах. Поправить воротник пиджака. Черную рубашку заправить в брюки как следует.
Что бы ни случилось тогда, что бы ни случилось в будущем – они связаны.
Они в одной упряжке.
Люди навсегда связаны общими детьми.
Ответственность, внутри. Доверие, внутри. Против мира, внешнего.
Он вылез из машины и зашагал к ним. Если мать стоит у стены, то и отец встанет поближе к калитке, ближе, чем новый мужчина в чистенькой японской машине. Новый мужчина? Зачем она его сюда притащила? Разве этот хлыщ знает, что тюрьма делает с человеком? Сколько раз ему случалось расписываться в квитанции за личное имущество, перед тем как шагнуть в изменившуюся реальность?
Ничего он не знает. Трус, который спрятался в машине.
Иван устремился было к стене с калиткой, но ему тут же пришлось замедлить шаг – чтобы идти более размеренно. То, что поднялось внутри, нельзя выпускать на поверхность, шагать надо не слишком быстро, не слишком агрессивно, ногу ставить спокойно. Соответствовать себе нынешнему.
Ему хотелось немного повернуть голову и заглянуть в машину, но нельзя дать ей понять, насколько ему есть до этого дело. Может, этот длинноволосый засуетится, когда увидит, как бывший муж разговаривает с ней – она наверняка рассказывала, кто он или кем она его считает.
Бритт-Мари.
Стоит так уверенно там, у железных ворот, которые отъедут и выпустят их сына. Иван подошел ближе, но не слишком близко, пока не слишком, и встал напротив, хотел посмотреть, как она среагирует.
Ни единого слова.
Ни единого взгляда.
Она стояла, как восковая кукла, молчала, отвернувшись от него.
– Я… изменился, Бритт-Мари.
Словно его не существует. Словно всех этих лет молчания недостаточно.
– И тебя не было там, Бритт-Мари, тебя не было в доме, когда нас взяли.
Метель. Фургон, беспомощно съехавший в кювет. Дачный домик, окруженный полицейским спецподразделением.
– А я был там. Когда это случилось. Слышишь, Бритт-Мари? Если бы я не… В первый раз в жизни, Бритт-Мари, я оказался в неправильном месте в неправильное время, но поступил правильно.
Я замедлил развитие событий. Замедлил.
– Лео не сдался бы. Ты это знаешь. Наш старший сын бы не выжил. Слышишь, Бритт-Мари?
– Иван?
Она говорила с ним. Он снова существует.
– Так… так вот, значит, что ты навоображал?! Чтобы выносить себя самого? Иван, ты не предотвратил ничего! Если бы, когда они росли, ты был другим… Лео никогда не стал бы грабить банки! И не оказался бы в пустом доме, окруженном спецназом – в твоей компании!
Она так и не сняла очков, но он был уверен – Бритт-Мари наблюдает за ним.
– А Феликс и Винсент не попали бы в тюрьму. Не попали бы.
Он подошел ближе, теперь их разделяла только половина ворот. Между стальными столбами решетки угадывался главный пост, вход, выход.
– То, что случилось тогда, Иван, в первые годы, когда мальчики были маленькими – это… обстоятельства, в которых они сформировались. Ты создал клан, вот что ты сделал!
Пока она говорила, он подошел еще ближе, теперь их разделяли несколько метров, не больше.
Она не выказывала страха. Твердость. И только.
– Но ты не отступился! Ты решил продолжать, ты следовал за нами по пятам, вторгся в мою новую жизнь! И тогда, именно тогда, Иван, когда ты попытался забить меня до смерти на глазах у своих собственных сыновей, – тогда обстоятельства превратились в акт творения.
– Акт творения? Вот это да! Так, значит, ты теперь выражаешься?
– Он здесь из-за тебя!
– Да ну? Неужели мы торчали бы возле тюрьмы в ожидании сына, если бы ты не разрушила семью?
Трудно было понять, все ли еще она красива, постарела ли достойно. Шарф закрывал лоб, а солнечные очки – бóльшую часть щек. Губы так и остались узкими, губы, которые она поджимала, когда злилась или бывала жестоко разочарована.
