– Слушай, мама.
– Да?
– Мне так неловко за вчерашний вечер. Этот идиот напугал тебя.
Мать аккуратно убрала очки в черный футляр, потом рукой смела крошки со стола, ссыпала их на салфетку.
– Я не испугалась, Лео. Но я задумалась.
– Не думай больше об этом. Легавый наболтал ерунды. Слышишь, мама? Не волнуйся.
Она раскрыла газету, пролистнула раздел о культуре, пролистнула спорт и местные новости.
– Лео, ты знаешь, как я читаю теперь утреннюю газету?
Вернулась назад, к странице с местными новостями.
– Я всегда начинаю отсюда. Не с культуры, не со спорта или экономики, не с общешведских или стокгольмских новостей, не с афиши. И у меня есть на то причины. Я должна – спокойствия ради – знать, не случилось ли чего. Не произошло ли крупное ограбление. Может, перестрелка. Какое-то преступление. Страницы, на которые я раньше никогда не заглядывала. Начала, когда вас арестовали. Тогда. После ограблений.
Ее пальцы пролистнули шестую, седьмую и восьмую полосы.
– Каждый день писали что-нибудь новое. Новые пункты обвинения, новые доказательства и свидетели. Когда мне через пару месяцев наконец разрешили свидание с тобой и я спросила, правда ли все, о чем пишут, – знаешь, что ты ответил, Лео? Ты сказал: не волнуйся, мама. Так же, как сейчас.
Она протянула ему газету. Словно хотела, чтобы сын позаботился о ней, взял на себя ответственность за нее.
– Мама, с Феликсом и Винсентом ничего не случится. Обещаю.
– А с тобой?
Он потянулся к ней, улыбнулся той своей теплой полуулыбкой, которая, он знал, так нравится матери.
– Мама, я умею позаботиться о себе.
– Но тогда… посмотри на меня, Лео… почему полиция была здесь? Дважды, хотя на свободе ты всего трое суток?
– Потому что они всегда так делают.
Она как будто хотела спросить о чем-то еще, но передумала и встала, с очечником в руке. Она улыбалась своей материнской улыбкой все то время, пока выключала кофеварку, шла в сопровождении сына в прихожую, надевала там пальто и короткие сапожки на молнии.
Вот сейчас.
Ну же, давай.
Так он и думал.
– Лео, мне пора идти. Почти бежать. Уже час пик, а я начинаю в восемь.
Сейчас я это скажу.
То, ради чего пришел.
– Мама…
– Да?
– Я… ну…
– Да?
– …я тебя провожу.
Она потянулась за сумочкой на столике в прихожей, обхватила пальцами дверную ручку.
– Лео, тебе ведь тоже пора?
– Да.
– Так зачем ты заехал?
– Чтобы… я говорил тебе вчера вечером. Хочу точно знать, что у тебя все нормально.
– Нет, Лео. Зачем ты приехал на самом деле?
Она подождала ответа, но так и не дождалась его. Пальцы нажали на ручку, придержали дверь, атакованную свежим утренним ветром. Мать пропустила Лео вперед, заперла замок; ее машина, на которой она каждый рабочий день ездила в большую больницу в Худдинге, стояла на подъездной дорожке. Уже готовясь сесть, мать заметила другую машину, почти загородившую дорогу, по которой она вот-вот будет выезжать.
– Кто это?
На водительском сиденье – высокий светловолосый мужчина. Она предположила – лет сорока-сорока пяти. Посмотрела на него – он ответил осторожным кивком. Пару дней назад она наблюдала за хищной машиной с полицейскими – теми, что потом забрали Лео, когда обед был уже готов. Эта машина тоже была как-то связана с ее старшим сыном, в этом она была уверена. Так же, как в том, что сидящий в ней человек – не враг Лео.
– Лео, кто это?
– Сэм.
– Сэм?
– Мой друг.
Бритт-Мари поняла, что больше ничего не узнает. Она отключила сигнализацию, села, завела мотор. Но когда она уже хотела захлопнуть дверцу, Лео придержал ее.
– И вот еще что, мама…
Он яростно вцепился в раму окошка, повис на дверце.
– …вот что… хорошего тебе дня.
Она легонько прижимала педаль газа, чтобы мотор продолжал работать.
– И… мама, ты не волнуйся.
Она сидела в машине, посреди навязчивого гула двигателя, и смотрела на сына.
Во взгляде не было ни упрека, ни покорности.
– Лео!
– Что, мама?
Словно она откуда-нибудь знала: единственное, что ей останется завтра утром – это читать новости в газете.
– Я люблю тебя.
* * *
Две чашки черного кофе, два бутерброда с сыром и ветчиной на красивом металлическом столике. Небольшое кафе, сейчас – пустое, не считая официантки (и, похоже, владелицы) за стойкой среди пухлых булочек с корицей и яблочных пирогов. И посетителей за столиком у окна, выходящего на Бергсгатан и полицейское управление.
– Тебе надо поесть, Сэм.
– Не могу. В горло не лезет.
Сэм коснулся салфетки и нетронутой чашки кофе, словно желая продемонстрировать, что он даже поднять их не может. Таким нервным Лео его еще не видел, даже перед ограблением с участием молочного фургона.
– Я знаю, что времени мало, но уж сколько есть.
– Не в этом дело.
– Погоди-ка.
Лео поднялся, подошел к стеклянному кувшину с водой, стоящему на отдельном столике в компании белых салфеток и блестящих чайных ложечек. Отсюда вид на здание на другой стороне улицы был еще лучше.
Крунуберг. Целый квартал, пульсирующее сердце полицейской Швеции, с каждым ударом выпускающее из себя людей в форме и полицейские автомобили, чтобы наблюдать, как живет общество, главный принцип которого – верховенство закона. Всего в пятнадцати шагах отсюда. И ни один из обитателей зданий не знает, что всего через несколько часов он, Лео, будет свободно перемещаться по коридорам управления.
Он поставил перед Сэмом стакан.
– Выпей воды хотя бы.
– Нас должно было быть трое, Лео. Ты должен был найти замену Яри. Привести одного из своих братьев.
Когда-то они вместе смотрели новости об Ограблении века по тюремному телевизору. Серия репортажей, растянувшаяся на год с небольшим. Он надеялся, что процесс займет еще какое-то время. Но за две недели до освобождения стало известно, что верховный суд не забирает дело себе. И всё изменилось. Появился дедлайн. От Сулло Лео знал, что машина покидает полицейское управление только раз в две недели, каждый второй вторник, в 14.00. Сегодняшняя машина была единственной в своем роде: сегодня все деньги, конфискованные после крупнейшего в шведской истории ограбления, повезут в Тумбу, на бумажный комбинат, чтобы сжечь. Этого требовало шведское судопроизводство: купюры, послужившие доказательством при расследовании, подлежат уничтожению.
