Дважды постучали.
Послышалось?
Сэм прислушался, затаил дыхание.
Снова дважды постучали. Как будто… в дверь каюты.
Торопливый взгляд на радиочасы на ночном столике у кровати. Семь тридцать три. Двадцать семь минут до отплытия.
Ты успел.
Сэм повернул круглую дверную ручку на полоборота, откатил дверь наполовину.
Это не Лео.
– Привет, Сэм.
Это брат.
– Твой дружок-разбойник не придет.
Это и правда его родной брат.
– Потому что в эту самую минуту он в патрульной машине едет в следственную тюрьму Крунуберг. В наручниках.
Д жон.
– В тот самый квартал, из которого он сегодня забрал сто три миллиона. И я знаю, что ты ему помогал.
Д жон?
Ничего не понимаю.
Не ты должен стоять на пороге.
– Дружок-разбойник? Ты это о чем?
Голос прозвучал твердо. Сэм был в этом уверен. Хотя детали, которые, совместившись, должны были составлять реальность, никак не подходили друг к другу.
– Сэм, ты впустишь меня в свою сраную каюту?
Где-то в дальнем конце тесного коридора слышались другие голоса, другие пассажиры искали свои номера на дверях. Сбить Джона с ног сейчас, здесь – слишком большой риск. Сэм посторонился, пропуская гостя. И заметил под расстегнутой кожаной курткой, той самой, в которой брат тогда нагрянул к нему на остров, темно-коричневую кобуру со служебным пистолетом.
– Шампанское, Сэм? Неплохо.
Каюта, несмотря на гордое звание первого класса, была не слишком большой. Теперь она стала еще меньше. Чтобы поместиться, им пришлось встать едва не вплотную друг к другу.
– Жаль только – праздновать больше нечего.
Сэм смотрел, как его младший брат ворочает бутылку, льдинки зазвенели друг о друга и о ведерко, потом – как изучает дорожные сумки на полу, пытаясь оценить, достаточно ли они велики для десяти упаковок купюр из хранилища. Одновременно он вынимал билет на паром, такой же, как у Сэма. Билет Лео.
– Я не смог остановить тебя тогда, Сэм. Перед убийством нашего отца. Но я могу остановить тебя сегодня. Потому что сегодня я решаю, каким будет конец.
Бутылка в ведерке была холодной и мокрой; Сэм выудил ее, расшатал пробку.
– Окей, Джон. И каким же будет конец?
Один-единственный удар.
Рукой покрепче за горлышко, янтарная пенящаяся жидкость полилась ему на пальцы.
Всего один раз ударить Джона толстым донышком в висок – и снова я сам решаю, каким будет конец.
– Как во всех сказках. Счастливым. Ты возьмешь свои сумки, в которых, полагаю, содержатся сто три миллиона крон, и поедешь со мной в Крунуберг.
– Ты не остановил меня тогда. Не остановишь и сейчас. Ты здесь один, Джон. Если бы ты собирался арестовать меня, то захватил бы с собой небольшую армию легавых. Так что глубоко в душе ты уже принял решение.
– Верно, Сэм. Но у меня была надежда, что все кончится… достойно. Поэтому я пришел один. Чтобы дать тебе шанс сдаться. Если ты не сдашься сейчас – армия легавых будет ждать тебя по ту сторону Балтики, и тогда все кончится совсем не достойно.
– Так ты собрался донести? На меня? Опять?
– Если ты не оставишь мне выбора.
Сэм сделал шаг вперед, и пространство сжалось еще больше.
– Ты знаешь, братишка, что я уже зарезал одного члена нашей семьи, когда у меня не оставалось выбора. И зарежу кого угодно из родни, если у меня не будет выбора, и уложу его на кровать, как уложил тогда тело отца. А потом, когда я в Риге буду спускаться по трапу, уборщица найдет тебя вот на этих белых простынях всего в крови, как отца.
– Я точно знаю, что ты не убийца. И ты сам это знаешь.
Они долго смотрели друг на друга. Дорогая бутылка оттягивала руку Сэма, была гораздо тяжелее, чем зазубренный рыбный нож.
Он не мог убить из-за денег.
Так же, как он убил тогда – не ради себя.
– Я прикончил отца, иначе ты бы погиб, Джон. Зря ты приехал сюда. Так что отвернись-ка! Ты задолжал мне. Ты должен мне двадцать три года.
Только что Сэм сделал шаг, который сжал расстояние.
Теперь ближе подошел Джон.
– Ты ошибаешься, Сэм. Да, я позвонил тебе тогда. Но это было ужасно давно, и в те дни я боялся побоев. Боялся того, кто угрожает. Да, ты старше. И тяжелее меня на тридцать кило. И если ты пойдешь со мной, то потеряешь все. И все же ты меня ни черта не страшишь. Нож держал ты, не я. Ты сам выбрал взяться за нож. И тебе от этого никуда не деться.
– Именно об этом я и говорю, Джон! Ты сам позвонил мне тогда. И от этого тебе никуда не деться! Напомнить? Приезжай скорее, Сэмми, папа меня убьет, я больше не могу. Ну ты же должен помнить! Я приехал. Ради тебя. Воткнул, мать твою, этот нож двадцать семь раз – ради тебя. А потом, Джон – черт возьми, Джон! – ты… ты позвонил. В полицию. Я тебя спас, а ты позвонил легавым. Я не ошибся Джон! Ошибся – ты. Это ты мне должен! Вот и живи с этим, братишка.
Если кто-нибудь из них сделает еще шаг, они столкнутся.
И они застыли на месте.
И не отрываясь смотрели друг на друга.
Впервые за двадцать лет. Стояли настолько близко, что каждый чувствовал дыхание другого, следил за движениями глаз.
Пока по судну не прошло содрогание – от машинного отсека вверх, пока динамик не известил, что до отплытия осталось пятнадцать минут.
– Дай-ка.
Бронкс кивнул на бутылку, повисшую в руке Сэма. Сэм не шелохнулся, и Бронкс сам потянулся к ней, вынул из руки брата. Налил в оба бокала, так, что перелилось через край, протянул один Сэму.
Вкус желтых яблок и поджаренного хлеба, чуточка цитрусов, как и положено. Шампанское даже охладилось до правильных восьми градусов, но ни один из братьев этого не почувствовал.
Напиток разделили между собой чужаки с общими воспоминаниями, он стал прощанием с прошлым.
* * *
Плоскому телевизору не хватало звука, но это было неважно; он никогда еще не видел столько погонных метров сине-белого пластика в одном новостном выпуске, и ему вполне хватало немой картинки. Мелькание событий без голосов превращалось в удивительное слайд-шоу.
Иван улыбнулся: взвинченные полицейские в касках с визирами и с автоматами в руках бежали друг за другом, и длинная людская цепочка походила на хвост огромной крысы, забравшейся в туннель метро возле полицейского управления.
