Как минимум пятнадцать, может, двадцать.
Какого хрена они делают под землей?
Заваруха, кажется, происходила наверху.
Телекамеры под разными углами показывали, как оцепили весь этот хренов Крунуберг, как выставили перед въездами шлагбаумы. Легавые в форме стерегут трепещущую на ветру пластиковую ленту, и квартал похож на большой пакет, в который никому нельзя заглядывать, пока не будет раскрыто преступление.
Кстати о преступлении. На преступление Ивану было глубочайше наплевать. И вовсе не обязательно непрерывно вещать о нем серьезным голосам репортеров, пробивавшимся из динамиков над узеньким баром «Дравы». А вот на черный кофе и сахарницу ему не наплевать. Но из кофемашины за кассой разливалась только вонь дубильной кислоты, а дно стеклянной колбы покрывал черный налет. Ни Даксо, ни его жена не сварили новых порций, а теперь и вовсе запропастились куда-то. Их не было за стойкой, и никто не мелькал в круглом окошке двери, ведущей на кухню, к разделочным столам и мойке.
Никого не было и в ресторане. Если не считать женщины, сидевшей за несколько столиков от него, в углу, где потемнее. Жидкие светлые пряди на макушке почти невидимы, но вместе образуют прическу, которая не совсем подходит к апельсиново-желтому лицу с сухими губами. Женщина каждый день сидела здесь, за одним и тем же столиком, и каждый день выпивала полный графин белого домашнего вина.
Иван хотел было спросить ее, не видела ли она хозяев, но тут же передумал. Одинокие люди в заведениях вроде «Дравы» ищут случая завести пьяную беседу, и от них потом не отделаться – мелют и мелют языком. Женщина была когда-то красива, это заметно. Она приложила все усилия, чтобы разрушить красоту. Но ее представление о себе осталось прежним, в собственных глазах она оставалась красавицей – так она улыбалась, так двигалась, не сознавая, что годы ежедневных возлияний уничтожили истинную и создали ложную картину, за которую, однако, так легко было держаться. Он тоже чуть не угодил в подобную ловушку, но потом принял решение, решение о переменах.
Гигантский телеэкран. Ожидая, лучше спокойно сосредоточиться на нем. Запакованный в пластик полицейский квартал в Кунгсхольмене сменился взорванным строением на Западном берегу Иордана. Какая адская чернота, и какое голубое небо в отдалении.
Иван не выдержал войны, которая длилась дольше, чем было лет его сыновьям, и в обход кассы направился на кухню, чтобы найти Даксо и его чертовы кофейные зерна. Но тут небо в телевизоре изменилось, стало свинцово-серым. Вместо Палестины на экране появился шведский низкорослый ельник, обрамлявший ухабистый проселок.
Ощущение удара по затылку. Снова.
Падение ледяного клинка измены. Снова.
И это касалось Лео. Снова.
Иван перегнулся через стойку, поискал пульт. Он узнал этот проселок, знал, что дорога кончается заброшенной усадьбой и сараем с большими воротами, снабженными ржавым висячим замком.
Голоса.
Теперь ему небходимо услышать, что говорят голоса.
Но продолговатая дощечка с разноцветными кнопками и странными значками была так же недосягаема, как кофе и Даксо. Ивану пришлось и дальше смотреть на немой экран. Сарай – который он узнал, как и проселок – горел. Горел! Желто-красный огонь пожрал деревянные стены и черным дымом лез дальше, к небу.
Там, внутри, Лео держит свои инструменты.
Чем занимаюсь? Планирую наше будущее. Ты сам говорил: если смог измениться я, сможешь измениться и ты.
Там, в грузовике, было то, что им требовалось, чтобы построить все заново. Отец и сын. Вместе.
Хорошо, что ты больше не сомневаешься. Потому что мне и правда нужна твоя помощь.
Теперь все сгорело дотла. Лео стоял рядом с ним, показывал обеими руками, указывал, объяснял.
Пламя.
Все поглотили желто-красные волны.
Телефон, как всегда, был во внутреннем кармане пиджака. Единственная связывающая их нить. Только между ними. Он нажал на кнопку быстрого набора, как учил его Лео, и подождал… нет сигнала. Ничего. Телефон Лео был выключен. Их линия разорвана.
Лео? Неужели твой младший брат был прав?
Ты меня используешь?
Иван зажмурился, пытаясь вспомнить. Что именно ответил Лео на его вопрос? Нет, не вспомнить. Или он просто не хочет вспоминать фразу, которая тогда прозвучала так убедительно?
Да. Именно это я и хочу сказать.
– Кофе?
На экране горело, все горело и горело.
– Кофе, хочешь кофе?
Все… все вранье, и все поглощает огонь. Большая, жирная, адова ложь. Все твои попытки, все твои успехи рано или поздно сгорят.
Вот так-то. Сгорят.
Станут волнами пламени.
Станут сажей.
Вот почему ты не заехал за мной. Я пришел вовремя – а ты не приехал.
– Эй, Иван? Кофе?
– Что?
– Я как раз сварил свежий.
Даксо. Он вернулся, вынырнул откуда-то.
– Нет… не надо кофе.
Лео использовал своего собственного отца. Иван не знал как, не знал почему, но был уверен, что Винсент оказался прав: его уменьшили до фигурки в какой-то чертовой игре. Зеленый пластмассовый солдатик, пешка. Он не понимал своей роли, не видел игру целиком. Зато ощущал боль в затылке, в груди, в желудке, и положить конец этой боли можно было только одним способом. Боли, которая словно прогрызалась изнутри наружу.
– Дай мне бутылку вина.
Затылок свело. Второй раз за неделю. Как-то слишком сильно – вот почему Иван не мог больше сдерживать данное самому себе обещание.
– Но ты же не пьешь? В смысле – вино?
– Бутылку, мать твою!
Даксо пожал плечами.
– Ладно. Как хочешь. Ты клиент. Будет стоить двести двадцать пять монет.
Красивый ряд бутылок возле динамиков на полке, протянувшейся по всему бару. Даксо снял одну, бутылку красного.
– Ты уверен, Иван? Ты же бросил.
– Бутылку.
Даксо медленно выкрутил пробку и потянулся за свежевымытым бокалом.
– Двести двадцать пять. За всю бутылку. Или шестьдесят, если хочешь бокал.
Обещание, данное самому себе – что это?
Ничего.
Потому что оно не может изменить другого.
– Всю. Полную бутылку. И возьми из денег, которые ты получил от Лео.
– Я не получал от твоего сына плату за вино. Он оставил задаток за ужин.
Если смог измениться я, то можешь измениться и ты. Ложь.
Даже это.
Горит, все горит.
– Про эти деньги я и толкую. Плата за говно, которое мы не съели и не собираемся есть в твоей забегаловке. Дай сюда бутылку. И деньги, что там остались.
