— Так мало? — сказал Махно и обернулся к Чубенке: — Пригласи сюда ныне овдовевших и осиротевших.
Явившиеся заплаканные женщины обходили строй пленных, выхватывали из него то одного, то другого:
— Вот этот злыдень мово Ваньку.
— А ну выходи, чего ховаешься, Иуда.
— Иди, иди, отвечай за Мишу.
Так с командирами и комиссарами набралось 15 человек, всех, кого называли женщины, вытаскивал перед строем Чубенко с хлопцами.
— Ну вот теперь другое дело, — повеселел Нестор, но от его «весёлости» даже у своих холодило под сердцем, чего уж говорить о заградотрядниках.
— Вы шукали меня? — заговорил Батько. — Вот я пред вами, Нестор Махно. Глядите и больше не увидите.
Он подошёл к крайнему, прищурил глаза и вдруг, со звоном выхватив саблю, крикнул:
— Эт-та за Гришу, — и пошёл пластать подряд, почти рыдая: — За Саву... За Сашу... За Гришу...
Кто-то из обречённых не выдержал, выскочил из ряда, пытаясь бежать, но Нестор деловито перекинул саблю в левую руку, правой выхватил маузер и с первого выстрела положил убегавшего.
Врассыпную бросились женщины, только что вытаскивавшие из строя палачей их мужей и братьев, слишком тяжела была картина.
Вид Махно был столь страшен, что его жена беспокойно крикнула Зиньковскому:
— Лёва, что ж вы смотрите? Он же не в себе.
— Батя, — приблизился было Зиньковский к Махно. — Успокойся.
Но тот вдруг обернулся к нему, брызгая слюной, прорычал почти по-звериному:
— Н-не подходи, з-зарублю!
И опять начал рубку, повторяя: «За Гришу, за Саву, за Сашу».
Прикончив последнего, выдохнул:
— И только, — и откинув саблю, пошёл пошатываясь к тачанке. По лицу его катились слёзы. Галина хотела утереть их, но он оттолкнул её руку и, едва сдерживая рыдания, спросил:
— Ты думаешь, я по этим сволочам плачу? Я по братьям тоскую, по Саше...
К тачанке подошёл Чубенко.
— А куда этих, батько, велишь? Под пулемёт?
— Они рядовые, Алёшка, — заговорил севшим едва не до шёпота голосом Нестор. — Им мозги большевики заморочили. Объясни, за что мы боремся — и на все четыре стороны.
— А шинелки снять? Всё-таки Серёгину запас.
— Решайте сами.
Чубенко с Серёгиным, решив, что надо обзаводиться хозяйством, сняли с красноармейцев ремни с подсумками, шинели, милостиво оставили им шапки: «А то ухи отморозите».
— Чешите, куда хотите, да говорите спасибо батьке, что не велел вас расходовать. А жаль.
Человек пять не захотели раздеваться, заявив, что хотят к ним, к махновцам.
— Это как решит батько, — сказал Чубенко и отправился к Махно. — Нестор Иванович, там есть к нам добровольцы. Принимать?
— Из кого?
— Ну из этих заградников.
— Нет. Заградники все порченные, предадут в любой момент. Из местных хлопцев можно и даже нужно.
Из местных назвались десять и тут же получили винтовки с подсумками и шинели, ещё не остывшие от прежних хозяев. Трофеи были неплохие — около сотни винтовок, два пулемёта, тачанки и целый воз шинелей. Отряд сразу удвоился.
— Теперь на Гуляйполе, — сказал вечером за ужином Нестор.
— Но там, говорят, бригада и артиллерия, — сказал Голик.
— Вот и хорошо, нам пушки годятся, а то вон Шаровский изголодался по ним.
— Верно, без пушек какая война, — согласился Василий.
Красные, исполняя приказ № 180 об искоренении махновщины, утюжили деревни и города, почти не встречая сопротивления, и оттого сплошь и рядом забывали об осторожности. Только этим можно было объяснить успехи крохотного отряда Махно — всего в 20 сабель, ну и, разумеется, почти безрассудной храбростью батьки, горевшего испепеляющей душу ненавистью: «Никакой пощады большевикам!»
Москва сама подогревала ненависть населения к Красной Армии не только бессудными расстрелами, но и появлением так называемых продотрядов, в обязанности которых входило добывание хлеба для голодающей Центральной России, главное для её столиц. Добывание сводилось к обычному грабежу крестьян, освящённому большевистским законом, и хотя в законе рекомендовалось при ограблении хоть что-то оставлять землеробу на прокорм, эта рекомендация, как правило, не исполнялась.
Махно, в отличие от большевиков, всегда рассчитывался с крестьянами за продукты и фураж если не деньгами, то товарами, а при захвате богатых трофеев щедро делился с ними, вдалбливая в головы своего окружения: «За кормильцем добро не пропадёт».
Почти без выстрелов захватили Гуляйполе, пленили всю бригаду. Командиров и комиссаров расстреляли, рядовых отпустили.
Голик явился к Махно и высказал неудовольствие:
— Это что же получается, Нестор Иванович, так и будем пленить и отпускать?
— А что прикажешь делать? — спросил Махно, отрываясь от писания какой-то бумаги.
— Как что? Расстреливать, конечно. Они же наших не щадят. С чего ради мы должны быть добренькими?
— С того, Лева, что в нашем отряде, заметь, только добровольцы. А у красных сплошь и рядом крестьяне и рабочие моби-ли-зо-ванные, дурья башка. Понимать надо.
— Так они же отпущенные-то перебегут в другой полк и опять по нам пулять будут.
— А вот это, Лева, уже твоя забота, контрразведки. Выявлять вторичников и не отпускать снова.
Махно понимал, что с отрядом в 20 сабель он долго здесь не удержится, и поэтому спешил написать и отпечатать в типографии листовки.
В этих листовках он постарался излить всю свою ненависть к комиссародержавцам и душевную боль за обманутый и терзаемый большевиками народ.
После напечатанья листовок Махно приказал расклеивать их на столбах, а затем вызвал к себе Голика.
— Ну как, Лева, записываются к нам гуляйпольцы?
— Плохо, Нестор Иванович.
— Почему?
— Боятся за семьи. Мы, говорят, уйдём, налетят комиссары, перестреляют родных.
И потом сев же на носу. Вот отсеются, тогда посмотрят.
Против сева у Махно доводов не было.
— Ладно, — наконец заговорил он. — Вот что, Голик, надо тебе пробираться к Новоспасовке и искать наших: Белаша, Вдовиченко, они где-то там залегли. Есть слух, что и блудный сын — Куриленко явился. Пусть правятся к нам, лыко-мочало, начнём сначала. С Деникиным управились, теперь пора за комиссаров браться.
— А где вас искать потом?
— Лева, ты что, маленький? Мы сейчас поднимем всю Екатеринославщину, весь юг. Там, где будет большая драка, там и мы, значит. Езжай и без них не ворочайся.
