Смотрит месяц в окно
И в речную воду.
Едет батько Махно
И везёт свободу.
И опять зал гудит: песня говорит о главном, наболевшем. Она же и вдохновляет:
Я не белый и не красный
Не зелёный и ни чей.
Запрягай коней в тачанку
Атакуем сволочей.
Батька с женой в окружении штабных сидят в ложе и вместе с другими смеются до слёз над Чеховской «Хирургией», где несчастного дьячка играет едва узнаваемый всё тот же Матросенко, гундосящий сквозь слёзы:
— Нам дуракам-то и невдомёк, а вас господь просветил.
— Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт, — приказывает фельдшер, которого представляет Попов. — Этот легко рвать, этот раз плюнуть...
И когда это «раз плюнуть» оборачивается для дьячка в долгое и мучительное тягание за больной зуб, а для большего эффекта фельдшер ещё упирается коленкой ему в грудь, в зале стоит гомерический хохот. Треск ломаемого зуба едва услышан публикой, хотя для этого за кулисой переламывают сухую дощечку. И фельдшер и дьячок не могут продолжать диалог, которого в этом хохоте никто не услышит, и поэтому играют долгое оцепенение. Дьячок медленно лезет в раззявленный рот указательным пальцем, нащупывая остатки зуба и, дождавшись относительного успокоения зала, слезливо начинает ругаться:
— Паршивый чёрт, понасажали вас иродов на нашу погибель, — и, хватая со стола узелок с гостинцами, который приносил фельдшеру, уходит вон. А фельдшер кричит вслед ему напористо:
— Поругайся мне ещё, поругайся. Мало вас в бурсе берёзой потчевали. Господину Александру Ивановичу Египетскому рвал да и тот никаких слов, а ты что за пава такая. Ништо тебе, не околеешь...
Гудит народ, восхищается игрой артистов: «Ну Антон, ну сукин сын... А Попов-то, Попов...» За спиной Махно появляется Зиньковский:
— Нестор Иванович, от Полог красные идут с артиллерией.
Батька оборачивается к Белашу:
— Виктор, командуй отход.
И вот уже слышно: «Хлопцы, по коням. Пехтура по тачанкам».
В таких положениях Махно старается избегать боя, тем более в родном селе.
Он предпочитает сейчас сам нападать. Внезапно, неожиданно, этим и обеспечивается успех. Хотя бывают и осечки, но не по вине батьки.
Через Екатеринославщину на польский фронт была направлена 1-я Конная Армия, которая по замыслу вождей мимоходом должна была раздавить, рассеять «банды Махно», а если посчастливится, то уничтожить и самого батьку. За последнее деликатное дело взялся сам Феликс Дзержинский.
На военном совете Повстанческой Армии Зиньковский доложил разведданные:
— В Успеновке находится штаб 6-й дивизии 1-й Конной, на ближайших хуторах располагается 11-я конная дивизия.
— Расстояние от Успеновки до этих хуторов? — спросил Махно.
— От 5 до 10 вёрст.
— Ну что ж, надо и Будённого за ус подержать. А? — усмехнулся Нестор. — Как думаешь, начальник штаба?
— Я полагаю, что лучше всего атаковать штаб в Успеновке, — предложил Белаш:
— Я тоже так думаю, — согласился Зиньковский.
— Почему?
— Обычно при штабах караульная рота или батальон. Хозяйственники и прочая обслуга, воевать не очень умеющая. И что не менее важно, обоз с добром и кассой.
— Это уже интересно, — сказал Нестор. — Но делать всё надо быстро и вовремя уходить, поскольку 5—10 вёрст для кавалерии не расстояние.
— Ты считаешь, что 11-я дивизия придёт им на помощь? — спросил Чубенко.
— Обязательно, Алёша. Поэтому — молниеносный налёт и не менее скорый уход. Замешкаемся — будем в кольце. А наши 200 шашек против тысячи сабель никак не потянут.
— А пулемёты?
— При рубке пулемёты молчат.
Чего опасался Нестор, то и случилось. Внезапной атакой Успеновку взяли почти без потерь. Но вместо того, чтоб сразу отходить, пехота накинулась на обоз, где помимо денег оказалось слишком много заманчивых вещей — граммофоны, гармони, шинели, полушубки, обмундирование и даже драгоценности. Как было перед этим устоять бедным повстанцам. Каждому хотелось сбросить своё провонявшее рванье и одеть новые галифе, гимнастёрку, папаху, сапоги со скрипом. Будёновцы, провожая деникинцев, видимо, хорошо обарахлились. Теперь барахлились повстанцы.
Этого времени будёновцам вполне хватило, чтобы окружить Успеновку и начать «рубку» повстанческой пехоты. Махновцы бежали на Туркеновку, бросая собственное добро — пулемёты, винтовки, пушки. И то, что собиралось по крохам в течение четырёх месяцев, было потеряно, рассеяно за каких-то два часа.
Рассвирепевший Нестор, брызгая слюной, орал на уцелевших:
— Вам, суки, как было велено? Ударить и сразу отходить. А вы? Где пехота? Черти с квасом съели. Где пулемёты? Было 60. Сколько осталось? Виктор?
— Десять.
— Где пушки? Вася, язык проглотил?
— Дык все бежали, — кряхтел Шаровский. — Не будешь же по своим.
— Я спрашиваю тебя, сколько бросил?
— Все 12.
— Молодец! Все молодцы, хорошо бегаете. А ты чего зубы скалишь, с чего развеселился? — прицепился Нестор к Чубенке.
— Да я подумал, батька, зря ты решился Будённого за усы дёргать.
Кто-то хихикнул, но тут же смолк под ищущим свирепым взглядом Махно.
— Я те поострю, — поднёс Нестор кулак к носу Чубенке. — Ишь ты, остряк-самоучка выискался.
Однако к вечеру, успокоившись, Нестор пробурчал Куриленке:
— Хорошо, что ты не ввязался, Василий.
— Я подумал, что против кавдивизии бросать наши 200 шашек — самоубийство.
— Правильно подумал. Сколько у тебя осталось?
— Сто пятьдесят, Нестор Иванович.
На следующий день, собрав штаб, Махно уже говорил спокойно:
— Ну что, вояки, хороший урок получили вчера. Ничего, за битого двух небитых дают. Впредь будете батьку слушаться и жизни свои не менять на новые портки. Лева, какие у тебя сведения о Кожине и Москалевском?
— Кожинский отряд где-то в районе Марьевки действует, и там же Москалевский, у него с полтысячи сабель.
— Пойдём к ним на соединение. Большевики опять наступают на те же грабли, так что бойцов нам много поставлять будут. Придёт время, и с Конармией схлестнёмся на равных.
— Подёргаем за ус Будённого, — съехидничал Чубенко.
— А может, и сбреем, — усмехнулся Махно. — Стоит ли из-за осечки нос вешать?
11. Кому с Махно не везёт
Личность батьки Махно интересовала и белых и красных в их самых высоких сферах. Вызвав к себе Слащёва, Врангель допытывался:
