— Многие помещики мстят крестьянам, шомполуют их.
— Такой помещик вместе с семьёй подлежит смерти. Никакой пощады извергам. Далее, не забывайте о конфискации денежных средств, не говоря уже об оружии. Оружие, други, теперь нам уж никто не подарит, будем добывать у врага в бою.
— Хорошо, — сказал Веретельников. — А когда будем возвращаться?
— Я думаю, что каждый решает, когда ему удобнее. И безопаснее.
— Мы вот со Степаном решили сейчас же двинуться к фронту, — сказал Сава, — и чрез него пройти к Гуляйполю. У меня за детей душа болит.
— Я тоже с вами, — подал голос Каретников.
— Ну вот, трое определились, — сказал Нестор. — А ты как, Борис?
— Я хочу с тобой, Нестор, — ответил Веретельников.
— Хорошо. Но я прежде хочу найти нашу коммуну, а потом попробовать проскочить в Москву. Давайте назначим крайний срок возвращения для всех. Сегодня 30-е апреля. Я думаю, двух месяцев всем хватит.
— Хватит с лихвой.
— Таким образом, возвращаемся все в Гуляйполе в конце июня, крайний срок начало июля. Как раз начнётся уборка, крестьяне будут в поле, легко можно будет договариваться. А после уборки и вербовать в отряд.
— Нестор Иванович, давай решим и вопрос со Шнайдером, — сказал Веретельников.
— Так ты его так и не увидел?
— Нет. Прячется сволочь.
— Выходит, зря плакала пуля по нём в твоём нагане, — усмехнулся Махно.
— Я серьёзно. Вы же помните, как он клялся в своей любви к памяти Семенюты?
— А чего тут решать, — сказал Лютый. — Кто встретит предателя, обязан пристрелить его и всё.
— Мне как-то трудно верится, что Лева Шнайдер предатель, — усомнился Нестор. — Ну не могу себе представить.
— Так, выходит, я всё сочиняю, — обиделся Веретельников.
— Нет, нет, Борис, я не сомневаюсь в правдивости твоих слов.
— Ну так как? Заслуживает изменник Шнайдер смерти?
— Знаешь, давай отложим этот вопрос. Вернёмся в Гуляйполе, соберёмся большой группой, обсудим, может, удастся и самого Шнайдера заслушать, а вдруг объявятся важные обстоятельства. Я думаю, хлопцы меня поддержат. А осудить всегда успеем.
И «хлопцы» поддержали Махно, хотя он видел, что многие в душе не согласны с ним, а поддерживают из чувства уважения и сознания превосходства Нестора над ними.
Левке Шнайдеру ещё было отпущено пожить. Но какая уж это была жизнь?
ВТОРАЯ ЧАСТЬ 
РОЖДЕНИИ БАТЬКИ
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
С. Есенин
1. Москва неприветливая
К Москве поезд подходил утром. Ещё задолго до появления пригорода зашевелились, встревожились пассажиры. До Нестора доносились обрывки загадочных фраз: «Може, пронесёт...», «Какой там, они скрозь видят», «А у вас, вон, мучка повыбилась...», «А може, в вагоне остаться...», «Всё одно найдут, а там в чеку потянут...», «Ох, господи, до каких же пор, ведь своё ж кровное...».
— Товарищ, товарищ, — сунулся к Нестору рыженький сосед, ехавший с ним от Тамбова. — Али господин? Ныне ведь не знашь, как величать, простите великодушно. Не можете пронести мне чемодан?
— Куда?
— Ну через эту... ну через оцепление только. Я заплачу.
— Какое оцепление?
— Как? Разве вы не знаете? Сейчас поезд встречает заградительный отряд из чеки, будут у всех багаж проверять.
— А чего ищут-то?
— Как чего? Мучку-с... Хлеб-с.
У Махно под сердцем ёкнуло: «Неужто отымут мои запасы». Узнав в Тамбове, что в Москве голодно, он накупил на базаре булок, саек, набил полный чемодан. И вот, пожалуйте.
— У меня детишки голодом, жена больная, — ныл сосед. — Пронесите. А? А уж я вам век буду признателен.
— Извините, но у меня свой чемодан, — отвечал Нестор.
За окном долго тянулся пригород, замелькали трубы заводов, фабрик. Но вот и вокзал. Медленно выходили на перрон. У вагона толклись какие-то личности, негромко предлагая:
— Кому помочь? Недорого. Надёжно. Пронесём.
Но народ, видимо, уже был учёный, знал: обойдётся и дорого, и ненадёжно, и унесут; ещё глядишь и самого разденут. Даже рыжий сосед не «клевал» на зазывные предложения. С обречённым убитым видом сам волочил свой чемодан по перрону. Опытным взглядом Нестор определял этих несчастных: испуганные, униженные лица.
«Э-э, нет, — подумал Махно, — с виноватой рожей загребут, как пить дать. А у меня ж ещё и наган. Шлепнут за милую душу».
Поэтому он остановился, поправил на себе френч, фуражку, пожалел, что не побрился в Тамбове и, подхватив чемодан, пошёл уверенным шагом через вокзал, на выход. Именно там красноармейцы с винтовками «фильтровали» приехавших. Махно спокойно подошёл к контролю, поздоровался:
— Здравствуйте, товарищи.
— Здравствуйте, — отвечали те не очень-то вежливо. — Что у вас в чемодане?
— Запасное бельишко, мыло, щётка. Открыть?
— Нет. Проходите.
И тут же со стороны других контролёров послышалось жалобное причитание рыжего:
— Товарищи, дорогие, у меня дети, жена больная...
— Давай, давай, в отделении доложишь, не верещи.
Махно кинул в пролётку чемодан, сам впрыгнул следом.
— Куда прикажете, уважаемый? — обернулся бородач.
— На Введенку, любезный, дом 6.
Зацокали копыта, заколыхалась подрессоренная пролётка. Махно смотрел по сторонам, что-то не нравилась ему Москва. Облупленные стены домов, кучи мусора, серые спешащие куда-то люди, чувствовалось какое-то запустение.
— Первый раз в Москве-то? — спросил полуобернувшись бородач.
— Да нет, живал здесь.
— И иде ж, если не секрет?
— В Бутырках, папаша.
— О-о-о, — протянул многозначительно кучер. — Х-харошая фатера. Знатца, выходит, из товарищев будете?
— Угадал, отец, из товарищей.
— Часом, не из чеки?
— Нет, не из Чека. С Украины я.
— Ну, стал быть, я тя спрошу, раз ты товарищ. Вы что ж, так и будете заготовлять хлеб по вокзалам? Отымать у тех, кто за свои кровные его купляет?
— У нас так не делается, отец. Мне это тоже не нравится.
— А не нравится, так и скажи там наверху. Небось вхож туда. Разве ж так можно над народом изгаляться? Ране, бывало, я за копейку куплю у Филиппова булочку, съем и хорош. А ныне и за тыщу рублей такой не найдёшь. Зачем тогда Николашку скинули? Большаки, язви их в душу, править взялись, а толку?
