Так не пойдёт. Они должны быть нужны при любых обстоятельствах. Так решил комиссар отряда товарищ Иванов, личный друг железного Феликса и такой же «железный». Несмотря на неразбериху, на всеобщую панику, ему удалось сохранить свой отряд в целости.
На станции Помошной чуткий чекистский слух уловил имя Махно. Как? Он где-то здесь? Это же тот самый Махно, открывший фронт Деникину и объявленный вне закона. Тот самый, из-за которого всё это и происходит, весь этот бедлам. Да какая чекистская душа может это простить?
Такого удобного случая наказать предателя товарищ Иванов не мог упустить.
Заградотряд отправился в Песчаный Брод. Но Махно, конечно, там не захватили: «Улизнул сволочь», но зато сколько следов оставил: ещё цел помост, с которого он наверняка агитировал крестьян; ещё тут и свадьба его была. То-то кругом цветы валяются, ещё не завядшие. А кто у него невеста? Где её хата? Кто её родители? Тащите сюда старого хрыча, мы его поспрошаем за зятька. И пошла писать губерния.
Приказ: всех, кто был на свадьбе, ко мне! Ах, вся деревня. Стрелять каждого десятого, чтоб впредь неповадно было. А уж о тех дворах, откуда ушли к Махно, и говорить нечего: жечь!
Тяжела у чекистов работа. Кровь, слёзы, крики и плач, аж голова раскалывается. Тут хошь не хошь после этого захочется выпить.
Наконец-то дорвался товарищ Иванов до настоящей работы, забыл и о времени и даже о собственном отдыхе. Трудился в поте лица. Не спал двое суток, навёл порядок в осином гнезде, на улицу никто носа не кажет. Теперь и отдохнуть можно.
— Нашли эту старую ведьму — тёщу его?
— Нет, товарищ комиссар.
— Ничего. Завтра найдём, а сейчас отдыхать, ребята. Славно потрудились.
Выпил комиссар Иванов прямо из «горла» самогонки, закусил и свалился наконец-то в желанном, заслуженном сне, не подозревая, что через какой-то час отойдёт к вечному.
Когтистым коршуном налетел Махно на притихшее село. Без стрельбы, без крика растеклись кавалеристы по переулкам, по дворам, где стояли чекистские кони, жуя из корыт овёс. Вытаскивали из хат ещё не пробудившихся «мясников», тащили к плетням, рубили всех, не жалея. Стаскивали с сеновалов, догоняли на огородах убегавших, рубили, рубили, рубили. «Никто не должен уйти, — таков приказ батьки. — Мне для допроса оставьте с десяток. Хорошо бы комиссара».
А где он, этот комиссар? У него на лбу не написано. Зарубили товарища Иванова прямо спящим. Но к полуобгоревшему плетню Кузьменкова двора приволокли с разных сторон 18 человек, повязанных, избитых в дороге, может, среди них и комиссар сыщется.
Подкатила туда же тачанка с Трояном на облучке, с Лепетченко у пулемёта, с двумя заплаканными женщинами. Галина, выпрыгнув, кинулась во двор, заметив там платок матери, раскачивающейся над трупом мужа. Феня, вытерев слёзы, протянула руку к Лепетченко:
— Саша, дай твой наган.
— Зачем?
— Дай говорю.
Он вытащил из кобуры, отдал. Феня выпрыгнула из тачанки, подошла к стоявшему ряду чекистов и начала стрелять в упор:
— Это за Андрея Ивановича... Это за Ефима Дмитриевича... Это вам, сволочи, за Евлампия...
Она перечисляла своих убитых земляков, едва сдерживая рыдания, и стреляла по пленным, целя то в лоб, то в сердце. Караулившие пленных не мешались, удивлённо переговаривались:
— Ну девка... ну палач...
Семерых уложила Феня, на восьмом — только щелчок курка, выстрела не последовало, кончились патроны. Она отбросила наган в сторону подходившего Лепетченко и с плачем кинулась во двор вслед за подругой оплакивать её отца, только что ею отмщённого.
Увидев подходившего Махно, караульные спросили:
— А что с этими делать, батько?
— Порубать к чёртовой матери. И только...
Их рубили, ворча меж собой: «На кой мы их сюда тягали».
По приказу батьки всех побитых чекистов, раздетых и разутых (обувка была на них добрая) вывезли за скотомогильник, побросали воронью на поживу.
Трофеи достались богатые, более сотни коней с сёдлами, винтовки, два десятка пулемётов с тачанками, сабли, шашки, пистолеты. Хорошо вооружали «опричников».
Расстрелянных селян хоронили на кладбище в наспех сколоченных гробах. Выступил над братской могилой Махно, срывающимся голосом поклялся мстить за слёзы матерей и вдов, за осиротевших детей. Женщины тихо выли, мужики сморкались, кряхтели.
Поминки начались уже при звёздах в одном из соседних дворов Кузьменков. Столы стащили чуть ли не со всей деревни, вместо скамеек приспособили нестроганные плахи, застелив их дерюжками. Лепетченко подсел к Фене, сказал ей негромко:
— Возьми подарок, Феня.
— Что это?
— Наган с кобурой.
— Аты?
— Я себе маузер у чекистов снял.
Помог ей обхватиться ремнём поверх платья, застегнул бронзовую пряжку. Шепнул:
— Наган заряжен. Не забудь.
— Спасибо, Саша.
Феня чувствовала себя после всего пережитого опустошённой, никому не нужной, и этот «подарок» Лепетченки тронул какую-то струну в её сердце.
После выпитого поминального стакана как-то полегчало на душе, потеплело внутри. После второго стакана совсем опьянела Феня, боялась упасть (стыд-то какой!). Когда все стали расходиться, сама не соображая, потянулась за Лепетченко, стараясь не потерять из виду его белую кубанку. А он брёл куда-то по улице, наконец вошёл в чей-то двор, полез на сеновал. Феня, постояв на улице, прошла через двор и по лесенке тоже полезла на сеновал. Из темноты раздался голос:
— Кто там?
— Это я, Саша, — сказала Феня, подползая на четвереньках.
— A-а, Феничка. Давай сюда.
Лепетченко поймал её мягкое плечо, помог лечь рядом.
— Вот тут, милая.
— Я хочу с тобой рядом.
— Ты уже рядом, вот я. Спи.
— Обними меня, Саша. Сними ремень, он мешает.
Лепетченко проснулся, когда уже светало. Проснулся от всхлипывания девушки. Она сидела, заливаясь слезами.
— Феня, что с тобой?
— Ой, Саша, что я натворила, я же учительница. Я убийца. Как же я буду детей учить, они же ангелочки. А я? Нельзя, нельзя мне и за версту подходить к школе.
— Успокойся, Феня, это пройдёт.
— Нет, нет, — отрицательно трясла головой Феня. — Бог меня не простит. Я конченная.
Галина хотела забрать с собой мать:
— Что вам здесь делать, мама?
— Нет, доченька, — упёрлась Доминика Михайловна. — Старика своего я не брошу, хочу рядом с ним лечь. И не уговаривай. Езжайте, ищите своё счастье, а я остаюсь.
Отъезжая от родного пепелища, Галина, оглядываясь, долго смотрела на женскую фигурку, стоявшую там и махавшую ей рукой. Слёзы катились сами без спросу. Рядом сидела притихшая, осунувшаяся Феня Гоенко, перепоясанная жёлтым офицерским ремнём. Глаза её были сухими.
