– Как вам будет угодно, минхеер Грун.
– Может быть, несколько ломтиков яблока и чуть-чуть селедки, прежде чем пойдем осматривать дом. И зовите меня Корнелис. Будем считать это неформальной договоренностью, подбиванием счетов, но ни в коем случае не службой. Отче небесный, благодарим Тебя за эту изобильную пищу. Прошу, садитесь и ешьте.
Сара садится и кладет себе на тарелку сыр, селедку и хлеб. Она ждет, когда Корнелис начнет есть, и лишь потом приступает к трапезе сама. Он режет и жует в высшей степени сосредоточенно.
– Ваши цветочные натюрморты, которые мы купили, я уже повесил – один в кунсткамере, другой в гостиной. Вы ведь учились писать именно натюрморты? Я навел в Харлеме некоторые справки. Сыр – из моего хозяйства. Мы пасем молочных коров на дюнах к западу от деревни. Не в обиду вам будет сказано, цветочные натюрморты я видел и лучше. Они на волосок недотягивают до совершенства.
Сара поднимает взгляд от тарелки, гадая, всегда ли Корнелис был таким искренним и одновременно уклончивым. У нее чувство, будто она слушает его разговор с самим собой или с комнатой. Теперь ей понятно, почему Барент так мало рассказывал о жизни в поместье, а о заказчике говорил просто как о старом бюргере, у которого слишком много денег и свободного времени. Она прожевывает хлеб и говорит:
– Они написаны в спешке к определенному сроку. Минхеер, не могли бы мы обсудить условия, на которых я буду у вас работать? Я читала судебные документы и договор, но не поняла, как должна возместить вам мужнин долг.
Грун двумя пальцами берет кусок селедки.
– Давайте не будем о долге. Передайте мне, пожалуйста, масло, деточка.
Сара передает серебряную масленку и смотрит, как Грун мажет горбушку.
– Мой покойный отец писал пейзажи, и я с двенадцати лет обучалась в его мастерской. И я помогала мужу с его работой в свободное от натюрмортов время. Если хотите, я могу закончить его работы.
– Ешьте и пройдемся по дому. – Корнелис снова смотрит в окно и кивает, будто одобряет то, как солнце светит сквозь его деревья.
Сперва они заходят в кухню, где мефрау Стрек, толстая краснощекая фризка, чистит медный котелок. Корнелис осторожно входит и объясняет, что кухонь на самом деле две – в одной готовят, другая «напоказ». Мефрау Стрек поднимает голову от мыльной воды и спрашивает, закончили ли они завтракать, – можно ли уже мыть тарелки.
– Боюсь, мы собираемся продолжить еду, мефрау Стрек, – говорит Корнелис. – Я показываю нашей гостье дом.
Мефрау Стрек споласкивает котелок кипятком и бурчит:
– Гостья, значит?
На Сару кухарка не смотрит.
Они тихонько проходят в соседнюю комнату, которая сверкает медными сковородками и оловянными блюдами. В буфете за стеклом – глиняная посуда и расписной фарфор.
– Мефрау Стрек здесь никогда не готовит, разве что воду кипятит. Я как-то застал ее за тем, как она чистила серебро в свой свободный день. Она выросла во Фрисландии среди торговцев селедкой, так что, может быть, дело в этом.
Они выходят в длинный коридор, где по стенам висят венецианские зеркала. Сара видит в открытые двери множество гостиных, камины в них не горят, в каждом аккуратно сложены дрова. Нигде ни уголька. Входят в приемную – пол здесь мраморный, столы и стулья накрыты чехлами.
– В моем детстве отец принимал здесь чиновников, но с тех пор эта комната не используется.
Они останавливаются в узкой комнатке с окном из розового стекла в свинцовом переплете и столиком, на котором стоит тонкая фарфоровая посуда.
– Здесь я пью чай, который прописал мне мой аптекарь. Много лет я ввозил фарфор из восточных провинций, и мне пришлось учить тамошних мастеров, чтобы они не рисовали на посуде свои языческие фантазии. – Он берет тонкую чашечку, поворачивает в розовом свете. На ней нарисована белая магнолия. – А теперь идемте в кунсткамеру.
Коридор заканчивается двустворчатой дверью. Корнелис снимает ключ с цепи, которая висит у него на поясе, и отпирает дверь.
– Да, мой отец прорыл тут первые каналы, выстроил школу и церковь, но красоту он ценить не умел. Он ставил пользу выше красоты. Он помог здешним крестьянам стать белильщиками. Мне хочется думать, что эта комната в доме самая бесполезная.
Корнелис очень торжественно открывает дверь, но тут же понимает, что занавески задернуты и гостья видит лишь темноту. Он бросается к окнам и принимается раздвигать бархатные шторы. В комнату один за другим вонзаются кинжалы света.
– Я стараюсь держать картины в темноте, чтобы они не выцветали зазря.
Длина комнаты футов шестьдесят, высота от мраморного пола до расписного потолка – футов двадцать. Если не считать пустого куска стены в дальнем конце, вся она завешана картинами. Поначалу Сара не знает, куда смотреть, – глаза разбегаются от ярких цветов и разнообразия композиций. Ей хочется сорвать какую-нибудь картину, поднести к окну и рассмотреть мазки. Но тут она начинает понимать систему: по левой стене пейзажи сменяются маринами, а затем – натюрмортами в углу и по дальней стене. Справа, рядом с высоким окном, – портреты и жанровые сцены. В целом это движение от природы к человеческой повседневности, терпеливый путь от Божьего царства к мусорной корзине торговца. На миг Сара ощущает теплое чувство к Груну – человеку, который все это собрал, но тут он говорит:
– Ваш муж помог мне развесить картины в естественном порядке. Он расположил их, как ноты в опере.
На Сару накатывает холод одиночества и тоски по Баренту, которая почти сразу превращается в прежнюю злость. Чтобы совладать с собой, она идет по периметру комнаты. Ей ни разу не случалось видеть столько картин в одном месте, и она гадает, намного ли больше в придворном гаагском собрании. Поворачивается к задней стене, той, где дверь. Здесь висят исторические и мифологические картины с греческими богами и христианскими мучениками. Переступает с ноги на ногу, чуть поворачивается и смотрит на Корнелиса, который остановился у высокого окна.
– Я бы советовал начать с того дальнего угла. По большей части там работы мастеров, родившихся или живших в Харлеме, но есть несколько привозных – итальянских и фламандских.
Количество картин на время парализует ее. Она решает рассматривать полотна по одному и идет в дальний угол. Под каждой картиной – табличка с именем художника, названием и датой. Сара подозревает, что особо выспренние названия придумал Корнелис: «Безмятежный пейзаж с героическими фигурами» и «Прекрасные холмы на рассвете с величественной церковью». Названия, данные самими художниками, попроще. Вот круглая дубовая панель Яна ван Гойена, «Пейзаж со старым деревом», 1620 года. Композиция незатейливая: окраина деревушки, несколько всадников, лодка на пруду, одинокое дерево – но вся атмосфера лучится приглушенными бурыми тонами под облаками цвета сепии. На переднем плане Сара видит следы ореховых чернил, которыми ван Гойен, вероятно, писал дерево. Вся сцена окутана вечными сумерками. Она слышит приближающиеся шаги Груна. Он успел выйти из кунсткамеры, чтобы зажечь трубку, и теперь возвращается, а она и не заметила. Он говорит:
