Он въезжает в Верхний Ист-Сайд, чувствуя себя оглушенным и невесомым, точкой в пространстве за фарами. Мысли текут неуправляемо. Марти думает о русских спутниках, посылающих через космос свои «бип-бип», разбросанных над континентами, словно пригоршня игральных костей. Он не может вспомнить, есть ли в последнем спутнике собака. Предыдущая, Лайка, вроде бы сгорела при спуске в атмосферу. Какой страшный и сюрреалистический конец для уличной дворняжки. Бледно-зеленые огоньки на приборной панели притухают, когда машина останавливается на светофоре. Звук работающего вхолостую мотора такой, будто сморкается толстяк. Марти сам не понимает, почему водит такую нелепую машину. Он смотрит на красный свет и представляет, как Элли просыпается одна в мансарде тюдоровской гостиницы. Масштаб содеянного не дал ему заснуть или собрать вещи. Единственное пятнышко крови на простыне, когда он встал в полутьме и вынес одежду в коридор. Все три часа он ехал без остановки, не включая радио, холодный ветер врывался в открытое окно. На светофоре зажигается зеленый, таксист сигналит. Марти понимает, что никогда себя не простит.
Поравнявшись с парком, он осознает, что не сможет глядеть Рейчел в глаза, и поворачивает назад, к офису. Улицы по большей части пусты, мелькает витрина с манекенами в терракотовых плащах. Марти ставит машину в гараж под офисным зданием и звонит охраннику. В лифтовом холле первого этажа охранник – рослый малый с полицейской дубинкой – улыбается широкой улыбкой компанейского человека. «Не поздновато для работы?» – спрашивает он. Марти бормочет, что забыл важные документы, затем наклоняется поближе и произносит доверительно: «Я поссорился с женой, так что не ищите меня, если я лягу в кабинете на диване». Охранник отвечает, что ситуация знакомая, и с тихой серьезностью нажимает кнопку лифта. Марти вздрагивает от резкого звоночка, с которым открываются двери. Когда они закрываются, он сползает по стене лифта и зарывается лицом в ладони. Зажмуривает глаза и ощущает подъем сперва животом, потом ушами.
Он отпирает и запирает за собой дверь вестибюля, в полутьме доходит до своего кабинета. Оглядывает стол Гретхен – там лежат заточенные карандаши, промокательная бумага и миниатюрный сувенирный барабан, который Марти как-то привез ей с Ямайки. Шаркая, проходит в кабинет, включает лампу, наливает себе виски. Ложится на жесткий дизайнерский диван и смотрит в большое окно. Он никогда не бывал тут ночью и сейчас ощущает себя как в крепости. Стекло надежно ограждает его от города внизу. В темноте фосфоресцируют офисные здания, окутанные дымкой, как от сухого льда. Ему думается, что все за окном – мираж, что все в его жизни заражено ложью. Марти садится за стол и начинает шариковой ручкой писать письмо. Сперва он думает, что пишет Рейчел, поскольку просит прощения и составляет перечень своих провинностей, потом понимает, что адресат – кто-то, кого он никогда не видел: русская собака в черноте космоса, или двое их с Рейчел нерожденных детей, или тот человек, которым он мог стать, – трубач, выводящий длинные уверенные ноты.
Сидней
Август 2000 г.
Марти де Гроот подходит к галерее. На нем взятый напрокат смокинг. В начале дня он купил на Питт-стрит пару черных вечерних туфель, и они сильно жмут. Он прошел милю от гостиницы через Гайд-парк, мимо инжира и пальм, держа замерзшие руки в карманах, и уже успел стереть ноги. Ему вспоминаются отец и покойный начальник, Клэй Томас, неутомимые ходоки, которые холодными вечерами шагали по улицам в смокингах и рубашках с запонками. Он не собирался становиться таким, как они, но все-таки стал – идет по парку в вечернем костюме. Директор музея предложил отправить за ним машину, но Марти отказался, а почему – сам не знает. Потому ли, что Макс Калкинс пьет слабый, разбавленный молоком кофе и не поводил его лично по галерее? Ему случалось презирать людей за меньшее.
Залитый светом музей античным храмом высится за деревьями. Марти думает, что такие колоннады могли бы принадлежать зданию суда, если бы не яркие вертикальные полотнища. Они надуваются и трепещут на холодном ветру, реки шелка над входом. «Женщины голландского Золотого века». Буквы такие большие, что Марти может прочесть их без очков, которые все равно забыл в гостиничном номере. Он сумел добыть новую батарейку для слухового аппарата, но вынужден был приглушить громкость – уж слишком резкие звуки неслись со всех сторон. Марти медленно, чтобы не так сильно натирало пятки, поднимается по широкой каменной лестнице. Жизнь на девятом десятке требует предусмотреть тысячи потенциальных неприятностей – так почему у него нет пластыря в кармане брюк? Старость – это носить в бумажнике листок с фамилией своего мануальщика. Вырезать магазинные купоны для сохранения мелкой моторики. Без всякого смущения разговаривать с телевизором. Слуховой аппарат настроен так, что звуки музейного вестибюля, когда Марти туда входит, доносятся словно издалека и чуть искаженные – как будто кто-то двигает мебель под водой.
Выставка проходит в одной из маленьких боковых галерей, но у входа под темными стеклянными потолками толпится довольно много людей. Несмотря на канун Олимпиады, посещаемость хорошая. А поскольку на выставке нет голландских тяжеловесов – Вермеера, Рембрандта, Хальса, – публика собралась серьезная. Никаких светских львов и львиц, только истинные патриоты искусства и критики. Стиль знаком Марти по десятилетиям приглашений на вернисажи: шерстяные береты или кепки поверх длинных седых волос, очки в роговой оправе, пышные галстуки-бабочки цвета тропических рыб, пиджаки «Джавахарлал Неру»
{42}, ван-дейковские бородки клинышком. На женщинах – шали из батика, туземного вида серьги, темные платья с яркими цветовыми акцентами. Марти понимает, что переоценил официальность мероприятия. Он тут один в смокинге (да еще арендованном), словно звукооператор на вручении «Оскара». Ему думалось, что хотя бы некоторые придут в строгих костюмах, но нет, все мужчины тут – богемные щеголи. Даже Макс Калкинс в жилете и кашемировом шарфе.
Марти идет к столу с шампанским и берет с подноса у официанта канапе. Закуски на вернисажах всегда очень соленые, думает он, чтобы люди больше пили и не так строго судили картины. На низкой эстраде струнный квинтет играет не то Баха, не то Вивальди (Марти не может расшифровать, кого именно). Он обводит взглядом толпу, высматривая Элли. С лекции, на которой он поставил на место ее студента, а потом сбежал, прошло два дня. Сбежал не столько из трусости, сколько оттягивая неизбежное. Теперь Элли уже наверняка слышала от директора галереи, что Марти де Гроот заявился к нему в кабинет прямиком из аэропорта с шедевром семнадцатого века в бильярдном сукне. По крайней мере, она морально подготовилась к встрече. Будь в нем хоть капля сострадания, он бы уже сел в самолет, а не ковылял на стертых до крови ногах по галерее, чтобы принести запоздавшие на сорок лет извинения.
