Шалимар с его зелеными лужайками, тенистыми деревьями, бассейнами и ступенчатыми водопадами на фоне синих, покрытых лесом гор разочаровал Даярама. Может быть, потому, что он слишком часто встречал упоминания о его несравненной красоте и создал в воображении нечто смутное и необычайное. А прелесть Шалимара оказалась очень похожей на другие знаменитые парки его родины.
Объехав озеро Дал, они снова углубились в город, по шоссе между двумя озерами, оставив к северу холм с крепостью Хари Парбат, переехали снова Джхелум и направились по шоссе на запад. Проехав от города миль шесть, шофер остановился у третьего озера, где разветвлялось шоссе, обернулся и вопросительно посмотрел на Ивернева. Геолог молча показал на левую дорогу, сикх удовлетворенно кивнул, и машина резво пошла на пологий подъем вдоль небольшой, очень быстрой речки с прозрачной зеленой водой.
Даярам понял, что они едут прямо к подножию хребта Пир-Панджал, и только собрался спросить – куда, как русский с немного застенчивой мальчишеской улыбкой объяснил, что он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на Гульмарг. Расположенный у самого подножия горы Афарват, Гульмарг был построен англичанами, изнывавшими от зноя на индийских равнинах, как высокогорный прохладный поселок для вакаций. С уходом англичан городок опустел. Комфортабельные трехэтажные отели и особняки стояли пустыми, и скот горцев пасся на прогулочных, очищенных от камней лужайках.
– Я всей душой люблю высокогорные, но не дикие, а устроенные человеком места, – говорил Ивернев, – и потом – есть особая грустная прелесть во временно покинутых, а не просто брошенных поселках. Я очень люблю бродить осенью – это у нас на севере время засыпания природы перед холодами зимы – по дачным местам Карельского перешейка. Большая зона отдыха около моего родного Ленинграда осенью пустеет, красивые санатории и дачи безлюдны, и в этом есть какой-то особенный покой. Он во всем – в холодном дожде и в полете опадающих багряных листьев, в шуме приморского ветра под соснами. Но это не пустыня – под ногами асфальтовые дорожки, по шоссе мчатся машины и в часе езды – огромный, полный людей город… Но вам вряд ли интересны эти личные ощущения, и я виноват, что не предупредил вас об этой небольшой поездке, может быть, вы предпочли бы город? Мы скоро вернемся!
– Вы сильно ошибаетесь. Мне очень интересна и поездка и наш разговор, – возразил Даярам и, поколебавшись, спросил: – Вы пережили недавнюю тяжелую утрату?
– Что вас заставило так думать? – удивился русский.
– Даже не знаю. Что-то в выражении глаз, какие-то слова, и теперь – вот это желание грустного одиночества. Индиец поступил бы так же, но мне казалось, что европеец стал бы лечить душевную рану постоянным пребыванием на людях, шумной музыкой, выпивкой. Или, может быть, я составил неверное представление о европейцах?
– Мне думается, что есть разные европейцы и индийцы. С вами тоже что-то случилось, и вы бежали в тибетский монастырь?
– Да, началось с физических ран, с болезни и слабости, а потом я пробовал уйти от себя.
– Не удалось?
– Конечно. Но теперь я другой!
– Значит, вы не считаете грустное одиночество слабостью?
– Нет, до тех пор, пока вы собираетесь с мыслями и силами, обдумываете, как быть дальше после случившегося. Если же думать, что это навсегда, тогда вы ослабели. Я стал понимать это после испытания тьмой.
– Испытание тьмой? Что это? – Русский достал странные длинные папиросы с черным всадником на твердой коробке, предложил Рамамурти и шоферу. Даярам отказался, а сикх осторожно принял свою и, закурив, впервые улыбнулся, поддаваясь дружеской, почти нежной внимательности геолога из дальней северной страны.
Художник вдруг проникся таким доверием к Иверневу, что стал рассказывать свою горькую историю. Дорога ухудшилась – дожди порядком размыли шоссе, и машину сильно трясло, кренило на объездах рытвин. Русский, не обращая внимания на неудобства пути, не отрываясь, слушал Даярама, иногда поджигая гасшую папиросу.
– Удачи вам! От всего сердца! – сказал геолог, кладя свою руку на пальцы Даярама и крепко пожимая их. – И благодарю вас. Ваша история так удивительна, что мне казалось, будто дело идет совсем не о вас, а о каком-то особом человеке… может быть, герое кинофильма или скорее старинной легенды! Хотел бы я быть на вашем месте! – Ивернев замолчал и стал закуривать новую папиросу.
– На моем месте? – искренне изумился художник.
– Конечно же! У вас ясная цель, твердое решение, прямая борьба. Вы можете биться за свою утраченную любимую, знаете, где найти ее, куда вести.
– А вы не можете?
– Не могу, ничего не знаю, и нет возможности узнать!
– Какая-нибудь, хотя малая, возможность всегда есть. Только принять решение и стойко держаться, – возразил Даярам.
Они миновали Тангмарг, поднявшись на семь с половиной тысяч футов. Дорога становилась все более размытой, и после четверти часа яростной борьбы с ней шофер остановил машину, показав широким приглашающим жестом, что дальше пассажирам придется следовать пешком. Они торопливо двинулись, чтобы пройти оставшиеся две мили и подняться еще на четыреста метров.
Даярам и русский пошли по пологому подъему, пользуясь тропинкой для лошадей, проложенной рядом с дорогой, превратившейся в желоб, усеянный камнями. Они успели отъехать на уровень первых предгорий, покрытых лесом. Исполинские серебристые ели Гималаев до семидесяти метров высотой, стройные как свечи, стояли здесь в прозрачнейшем воздухе наедине с голубым небосводом. Мощные, в три обхвата, деревья вздымали в глубину неба несчетное число ярусов коротких ветвей с темной хвоей. Люди казались карликами у подножия этих гигантских деревьев. Иверневу, привыкшему к небольшой высоте деревьев его северной родины, лес показался перенесенным из далеких эпох, когда на земле обитали гигантские животные. Он поделился своим впечатленьем с Даярамом. Индиец грустно вздохнул.
– Это и в самом деле древние леса, уцелевшие от прошлых времен. Старший брат моей матери – лесничий, и от него я знаю, что после вырубки эти леса не возобновляются. Во всяком случае, такие гиганты больше не вырастут. Что-то теряется в их жизненном окружении, так же как у секвой в Америке.
– Или кедров у нас в Сибири! Кстати, своей темной хвоей они сильно напоминают мне кедры – так называется у нас сибирская сосна. По стройности гималайские ели похожи на наши тянь-шаньские, но хвоя тех светлее и размер вдвое меньше! Как же здесь хорошо! Сам становишься гораздо лучше, – задумчиво сказал геолог, набирая полную грудь воздуха. – Нас, северян, донимает индийская жара. Завтра мы будем в Дели, где все совсем другое, а мне еще дальше на юг.
– На юг? Не будет нескромным спросить – куда?
– В Мадрас, там база экспедиции, в которой я работаю.
– В Мадрас! Но я ведь тоже буду там через несколько дней. Необходимо найти родных Тиллоттамы и восстановить ее индийское подданство. Начинать надо с Мадраса – это единственный ключ.
