Яркий день, выдавшийся с утра, после полудня резко изменился. Низкие тучи наползли с юго-запада, и озябшие купальщики не смогли погреться на солнце. Гирин нашел затишное место под обрывом, собрал кое-какие сучки и разложил маленький костер.
– Боюсь, что кончается хорошая погода, – огорченно сказал Гирин. – А там кончится у вас отпуск.
– У меня еще много времени, – сказала Сима, – так много, что я не знаю, стоит ли мне сейчас использовать все. Особенно если вы не будете со мной.
– Я скоро уеду в Индию.
– Да, вы как-то упоминали об этом. Честно говоря, завидую. Когда-нибудь и я попаду в эту замечательную страну. Я ведь переписываюсь с индийскими преподавательницами гимнастики. Они считают, что в нашей школе художественной гимнастики много танцевальных элементов. Она очень подходит для Индии.
– Так почему бы вам не поехать теперь же?
– Это невозможно для простого смертного, как я, не приглашенного какими-либо организациями и не имеющего денег на туристическую поездку. Пока они у нас непомерно дороги!
– Сима, почему бы вам не поехать со мной – у меня все расходы оплачены индийским институтом… Я вовсе не шучу, – добавил Гирин на иронически недоверчивый взгляд Симы. – Вы знаете, что я не принадлежу к острякам, а сейчас речь идет о самом важном в моей жизни.
– Не понимаю!
– Поскольку мне суждено вроде Д’Артаньяна свой век прожить в малых чинах, вы можете поехать со мной только в одном качестве – жены!
Сима вздрогнула, отступила на шаг, коротко вздохнула. В ее широко раскрывшихся глазах Гирин прочитал испуг, радость и что-то похожее на досаду или разочарование.
– Вас смутило мое предложение, – поторопился добавить он, – но ведь все к тому шло, и я…
Сима подалась к нему одним из своих неуловимых движений и положила кончики пальцев на губы Гирина.
Не поднимая глаз, Сима заговорила. Ее щеки запылали.
– Видите, я, должно быть, совсем не такая… как вам кажется. Наверное, я испорченная.
– Какая дьявольская чепуха! – с возмущением воскликнул Гирин.
– О нет! Вот вы не знаете. В первый момент от ваших слов огромная радость – и сразу огорчение. Почему так?
– Как?
– Ну, поймите же!
– Ах, вот оно что, – Гирин рассмеялся с невыразимым облегчением, нагнулся, схватил ее. Продолжая смеяться, он высоко подбросил ее, поймал и крепко прижал к груди.
Сима обняла его шею. И как тогда, в Никитском саду, она струной вытянулась на руках Гирина, целуя его. Прошло много времени, прежде чем он опустил Симу на землю.
– Хорошо, все хорошо! – воскликнула она, прижимаясь к нему.
И снова Гирин поднял ее, чтобы не отрываться от ее глаз, бездонных и огромных, тех самых пресловутых погибельных омутов, о каких мечтает с начала человеческого рода каждый добрый молодец.
– Видите теперь, что я глупая, видите, – зашептала, зажмуривая глаза, Сима, – мне надо было догадаться еще в Никитском саду, а я не поняла даже после того, как видела битву с Дерагази. Вы боялись своего… влияния, да, верно? Верно, Иван, мой милый? Ты милый, – громко повторила Сима, прислушиваясь к звучанию слов.
– Верно! – ответил Гирин, зарываясь лицом в ее растрепавшиеся волосы, и снова поцеловал ее так крепко, что Сима опять замерла, как коненковское изваяние.
Капли дождя упали на лицо Симы.
– Поехали! – Гирин шагнул к мотоциклу. – Иначе наш конь не вывезет по глине. Быть нам мокрыми!
– Быть! – с восторгом согласилась Сима, закидывая голову, чтобы отвести с лица запутанные ветром черные пряди.
Едва успели они выехать на шоссе, как темные облака нависли над головой. Гирин понесся наперегонки с ветром, пока шоссе было сухим, но все же не успел спастись от дождя. Уже перед самой Москвой ливень, шумный, яростный и теплый, обрушился на них, вымочил до нитки. Сощурив глаза и едва различая дорогу, Гирин был вынужден свернуть к краю шоссе и замедлить ход, а мокрая Сима, прижавшись щекой к его спине, пела весело, как бы дразня непогоду:
Жил я в новенькой деревне, не видел веселья,
Только видел я веселье в одно воскресенье.
По задворкам девица водицу носила,
Не воду носила – дорожку торила.
Плеск дождя, шумящие под колесами брызги создавали естественный аккомпанемент словам.
Коромысло тонко гнется, свежа вода льется,
То не свежа вода льется – девица смеется!
Сердце молодецкое бьется, бьется!..
Гирин осторожно миновал перекресток и въехал на Бородинский мост.
– Поедем прямо ко мне. Сушиться и пить чудодейственный зеленый чай!
– Перед люй-чаем не могу устоять!
Сима прикорнула на диване, закутавшись в пижаму Гирина. Гирин вошел, неся чайник. С Симой, уютно свернувшейся в клубок, его комната стала совсем иной. Таково было свойство Симы придавать окружающим предметам какую-то подчеркнуто особенную прелесть. Узкая, непримечательная речка с Симой на берегу делалась вдруг значительной, таинственной, наполнялась солнечной приветливостью.
Стоя у стола с чайником, он думал, глядя на Симу: «Стремление к таинственности и загадочности места, жилища или особенно человека, свойственное всем романтикам, вызвано ожиданием глубины, необыкновенности, разнообразия. Если же за первым впечатлением открывается нечто мелкое, как блюдце, то получается реакция разочарования, то есть устойчивое торможение, тем более сильное, чем сильнее были ожидания. А с Симой – чувство новизны и глубины всегда сопутствует ей. Возникает ли это из ее особенной сдержанности или миража в любящих глазах? Во всяком случае, теперь понятно, откуда у древних славян была вера в существование прекрасных волшебниц лесов и полей, называющихся «девами жизни», позднее русалками, которые передавали человеку радость жизни и силу природы».
Вопросительный взгляд Симы прервал размышления Гирина.
– Я подумал о радости и силе, – пояснил он, – считающихся особым даром судьбы, милостью богов. А на самом деле они лежат в основе здоровой человеческой души, возникают в человеке. Следовательно, он сам дарит себя этими благами.
– Как же это суметь?
– Дело не в умении, а в способности на огромные душевные подъемы. Впрочем, может быть, и нет никакой такой особой способности, а все дело в обстоятельствах, отмыкающих запертую психическую силу.
– И у тебя бывали такие минуты?
– Бывали.
– И как?
– В такие минуты кажется, что стоишь на пороге неведомой страны, как будто перешагнув за черту привычной, знакомой жизни. Все физические и душевные силы необычайно напряжены и сосредоточены лишь на одном, а все остальное воспринимается приглушенно, как бы стороной, и в то же время очень остро и тонко. Появляется безразличие ко всему, кроме единственной цели. Нет, пожалуй, не безразличие, а скорее колдовское бесстрашие перед властью жизни, той, что сковывает человека, определяя его поступки.
