– В таком случае она – твоя идеальная конкурентка!
В Париже Америка стала для меня гораздо важнее, чем прежде, благодаря Д. У. Гриффиту, который так эффектно показал свою страну в величайшем из всех фильмов. Мы оба были просто одержимы «Рождением нации». Мы посмотрели фильм по меньшей мере двадцать раз. И в результате я начал понимать, что потенциал социального и научного прогресса сосредоточен в Соединенных Штатах. Если бы я сам снимал кино, то сделал бы именно таким. Один только Гриффит показал миру, что его страна населена не только колонистами, дикарями и гангстерами. Идеалы режиссера так напоминали мои собственные! Я обещал себе: как только моя компания по производству дирижаблей добьется успеха, я немедленно отправлюсь в США и лично поблагодарю его. Я хотел, чтобы он обратил свое внимание на проблемы России. Достаточно одного фильма, в котором ужасы большевизма будут показаны так ярко, как Гриффит показал злодеяния северян и саквояжников, подстрекавших негров столь же цинично, как Ленин подстрекал монголов, – и целый мир бросится на помощь моей стране. (Как ни странно, сами большевики это осознали. Проявив почти невероятную хитрость, они наняли плагиатора Эйзенштейна, чтобы тот представил их дело в искаженном виде. Хитрый еврей, способный подражать гениям, украл труд Гриффита, создав хвалебную оду своим кровожадным хозяевам, представив их в нелепом героическом образе: ненавистная Гриффиту толпа в свете прожекторов представлялась поистине благородной. Это доказывает: средства не могут быть хороши сами по себе. Все зависит от того, кто их использует. Именно поэтому изобретатель всегда должен сохранять осторожность. Я и теперь держу свои изобретения при себе. За последние полвека на них слишком часто покушались.)
Париж продолжал танцевать. На всех улицах работали кафешантаны, публичные дома, бары. Пресыщенные люди приезжали со всех континентов, они мечтали поучаствовать в вечеринке. Американцы встречались повсюду. У них были деньги, хотя, как правило, они притворялись бедными. В своих любимых кафе на Левом берегу я встречал приезжих журналистов, живописцев, поэтов. Я спрашивал прибывших из США о Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, но они могли сообщить мне гораздо меньше, чем я сам узнал из киножурналов. Некоторые из них (главным образом жители Нью-Йорка) даже не имели представления, кто такой Дуглас Фэрбенкс! Прямо как русские, не слыхавшие о Стеньке Разине и царе Салтане! Их глубочайшее невежество вызывало у меня жалость. Они приезжали в Париж, отчаянно стараясь выглядеть интеллектуалами, читали невозможные французские романы Жида, Уиды и Мориака, пускали слюни над грязными выдумками Вилли-Коллетт, изданными под видом литературы. И в то же самое время они с восторгом рассуждали о массовом вкусе и дрыгали руками и ногами, изображая темнокожих собирателей хлопка, страдающих от предсмертного паралича. Я знал, что они смеялись надо мной, и все же я гораздо лучше чувствовал пульс эпохи, чем они. Они на самом деле воплощали прошлое, сами того не понимая. А я был истинным человеком своего времени. Они просто пытались повторить ностальгическую, невозможную фантазию конца века. И тем не менее некоторые из них снисходительно приобретали выпущенные мной акции «Аэронавигационной компании». Именно на эти средства, которые я тщательно учитывал в особом блокноте, мы и жили. Эсме снова начала страдать от головной боли, у нее повторялись приступы усталости, похожие на тот, что случился на лодке Казакяна. Сначала я сидел с ней, работая за нашим единственным столом, рисуя чертежи и сочиняя письма всем, кто мог бы нам помочь добраться до Англии. Постепенно я стал уходить все чаще, оставляя ее с керасиновой лампой и подержанными романами, купленными на соседних развалах. Деньги нужно было как-то добывать, а нам не всегда удавалось оплачивать самое необходимое. Один только кокаин в Париже стоил огромных денег. Он неожиданно вошел в моду в полусвете, официанты открыто продавали его в ночных клубах и ресторанах. Я впал в панику, понимая, что Эсме вскоре захочет бросить меня, – она не была создана для бедности или тяжелой работы. Лондон оставался недосягаемым. И мне приходилось тратить все больше и больше времени на поиски нового партнера, готового профинансировать строительство огромного дирижабля. Люди все сильнее опасались тех, кто проявлял интерес к их деньгам, – неважно, насколько убедительно выглядели проекты. Парижане в основном занимались тем, что брали деньги у других. Я страдал от страха и усталости, одна неудача следовала за другой. Эсме все глубже погружалась в себя, даже кокаин уже не действовал на нее.
Я надеялся разыскать Колю. Я оставлял сообщения повсюду. Я прикреплял их на доски объявлений в эмигрантских общежитиях, передавал клочки бумаги незнакомцам. Я печатал объявления в русских газетах. И еще я писал миссис Корнелиус, майору Наю, мистеру Грину, умоляя их прислать нам денег на проезд до Англии и использовать свое влияние на английских чиновников в Лондоне и в Париже. Русские потешались надо мной. Они ехидно спрашивали: «Ваш князь уже появился?» или «Дирижабль полетит сегодня?» Это было отвратительно. Наконец, только чтобы избежать подобных унижений, я начал отрицать, что я русский.
Однажды я стоял возле Зимнего цирка, перед отелем на рю дю Тампль, в котором мы жили после приезда в Париж, и ждал, когда артисты выйдут после дневной репетиции (я слышал, что многие русские теперь выступали в цирке в качестве наездников). И тут я явственно увидел Бродманна, одетого по последней моде в черную фетровую шляпу и пальто. Он быстро шагал по направлению к площади Республики. Взмахнув зонтиком, он подозвал такси и жестом пригласил еще какого-то человека присоединиться к нему. Этот мужчина был одет менее презентабельно, в коричневый костюм, – мне он показался французским интеллектуалом. Под мышкой незнакомец держал пачку газет. Я сразу догадался, что он придерживался радикальных убеждений. Бродманн улыбался и шутил, не обращая внимания на окружающих. Он явно преуспел, как это свойственно людям такого сорта. Несомненно, он изображал героя революции. Почти наверняка он стал агентом ЧК в какой-то небольшевистской организации. Дрожа от страха, я немедленно поспешил домой. Эсме была бледна, она что-то ела и пыталась читать Готье. Я ничего ей не сказал – не хотел тревожить ее еще сильнее. Но остаток вечера я провел дома, а на следующий день не стал бриться, решив отрастить бороду.
Я сел на трамвай, следовавший на Монпарнасское кладбище. Поблизости от него располагались театр и кафе, кажется, под названием «Пеле Нала». Некогда там собирались итальянские актеры, но теперь это место стало прибежищем русских анархистов. Я пал так низко, что вынужден был общаться с отребьем. Я делал все ради Эсме. Я пошел бы на что угодно, лишь бы спасти ее от нищеты. Спрыгнув с подножки трамвая, я пересек улицу и вошел в кафе. Ограда кладбища осталась позади меня. Стоял холодный осенний день, было довольно светло.
Кафе только что открылось. Внутри официанты еще отодвигали стулья от столов. Немногочисленные клиенты собрались в баре, они пили кофе из маленьких чашек и угощали друг друга сигаретами. Некоторые говорили на диалекте, который был мне знаком, – речь поселенцев, полурусских, полуукраинцев из Екатеринославской губернии. Я немного владел этим языком – по крайней мере, представлял общие правила – и смог приветствовать собравшихся. Однако они посмотрели на меня неприветливо и подозрительно. Эти люди, вероятно, провели в Париже несколько месяцев, но вид у них был до сих пор какой-то волчий. Я решил, что подобные люди не меняются нигде. Почти все носили обычную дешевую рабочую одежду, хотя у некоторых еще сохранились остатки мундиров – головные уборы, брюки или обувь. Я сказал им, что родился в Киеве, – это не произвело впечатления. Они немного расслабились, когда услышали, что я служил у Нестора Махно. Маленький батько все еще считался в их кругу великим героем. Высокий худощавый хромой мужчина, левая рука которого безжизненно висела, задал несколько вопросов, явно для того, чтобы проверить меня. Мои ответы его удовлетворили.
