Книга Карфаген смеется, страница 127. Автор книги Майкл Муркок

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Карфаген смеется»

Cтраница 127

Они посадили еврея в Белый дом точно так же, как полвека назад посадили еврея на Даунинг-стрит, 10. Еще один управлял Францией. Целый комитет управлял Германией. Об Испании и говорить нечего. Португалия? Дания? Кто знает? Они скажут: «Ver veyst?» [189] И, что ужаснее всего, вероятно, будут правы. Восточный фатализм одолевает их. Они валятся прямо посреди улицы, держа в руках трубки с опием. И они называют меня дураком? Они – зомби, одурманенные таинственными хозяевами, а затем отправленные в бой против президента. Их не убивают. Полиция гуманна. Полицейские знают, что губит этих еле движущихся, грязных существ, сыновей и дочерей почтенных граждан. Но что они могут сделать?

Поезд приближался к Вашингтону, и Джимми привел меня обратно в купе, где лежал, заняв сразу три сиденья, Люциус Мортимер. Он внезапно проснулся, впился взглядом в Джимми, как будто решив, что мы собирались на него напасть, потом узнал нас и заулыбался. Когда мы справились о его здоровье, Мортимер сказал, что чувствует себя намного лучше. Мы собрались выходить.

В вагонах работали вентиляторы, и я не был готов к жаре. Мне стало очень трудно дышать, едва только я вышел на платформу. Я думал: раз в Нью-Йорке тепло, то моя легкая одежда подойдет и для Вашингтона, но влажность здесь оказалась слишком высокой. Я как будто упал в озеро и судорожно пытался дышать под водой. Я не думал ни о чем другом, пока мы не сели в такси и не отправились в отель. Я, задыхаясь, откинулся на спинку сиденья, а Джимми и Люциус смеялись над моими мучениями. Они знали, чего ожидать, и уже привыкли к этому. Я спросил, кто перевел правительство в самый центр настоящего тропического болота. Поначалу за окнами я видел только густые заросли, но потом появились лужайки, кирпичные и каменные здания, стоявшие поодаль друг от друга. Я испытал некоторое неудобство, так как уже успел привыкнуть к тесноте Нью-Йорка. Пока мы ехали к отелю, я боролся с желанием сорвать занавески с окон такси. Уже наступали сумерки, и все-таки воздух был горячим и влажным. Город казался мне практически заброшенным, как будто это и не город вовсе.

– Или со временем станет полегче, – сочувственно заметил Джимми, – или погода доконает вас.

Теперь снаружи появились смутные очертания широких, усаженных деревьями улиц, больших белых зданий, освещенных вывесок. Дома стояли все теснее, они стали немного повыше к тому времени, когда мы остановились, но я все еще чувствовал неловкость, и физическую, и психологическую, когда мы вошли в тускло освещенный вестибюль старомодного отеля, выбранного моими друзьями. Он назывался «Уормли» и считался, очевидно, очень респектабельным. Мы, похоже, были самыми молодыми постояльцами. В отличие от мира снаружи, отель показался необычайно тесным и переполненным. В моем маленьком номере на обоях виднелись изображения летящих беркутов. На потолке висел большой вентилятор. Он достаточно охладил воздух, чтобы я смог прийти в себя, помыться и переодеться к обеду. Джимми и Люциус уже договорились о встрече со своими друзьями-политиками, так что я хотел произвести наилучшее впечатление.

К тому времени, когда мы вышли на улицу, стало совсем темно. Улицы были хорошо освещены, но слишком широки, и электрические фонари светили среди густой листвы дубов, каштанов и вишен. Вашингтон производил впечатление полугорода, полулеса. Я снова почувствовал себя неловко, как будто по глупости покинул знакомый мир, где мог доверять своему разуму, и удалился в мир, в котором не получится принимать тщательно взвешенные решения. В этом месте было что-то одновременно искусственное и сельское. Вашингтон казался еще менее естественной столицей, чем Санкт-Петербург. Возможно, единственный вид промышленности здесь – это политика? Я спросил об этом своих спутников, и они удивились.

– Главная здешняя продукция – жара и черномазые, – сказал Джимми, – и в темноте вы всего этого не увидите.

Пенсильвания-авеню была такой же широкой и зеленой, как и все прочие улицы, которые я видел в этом городе. Чуть в стороне от дороги стоял колониальный (англичане используют слово «георгианский») неогреческий особняк, в котором располагался ресторан «Покок». Внутри царила такая же атмосфера, как в лучших лондонских клубах. Женщин туда не допускали, и почти все комнаты заполняли состоятельные, уверенные в себе мужчины, по большей части, очевидно, хорошо знакомые друг с другом. И снова мы трое оказались самыми молодыми гостями. Я предположил, что большинство клиентов заведения занимались политикой. Они держались с уверенной любезностью мужчин, привыкших к власти. Преобладали седые волосы и белые бакенбарды, большие сигары и негромкие шутливые замечания. Кажется, я никогда раньше не бывал в заведении, которое до самого узора на ковре отличалось бы такой непроницаемостью. Можно с уверенностью сказать, что все собравшиеся были настоящими коренными американцами. Я думаю, это помогло мне расслабиться. Когда мы втроем вошли в ресторан («Как три мушкетера», – заметил Джимми), нас приветствовал почтительный негр, указавший на стол, за которым уже сидели двое пожилых людей. Стол располагался в алькове, укрытом кружевными занавесками и тяжелыми портьерами. На стенах ресторана «Покок» висели застекленные полки, заполненные старинными книгами, украшениями, бесчисленными антикварными безделушками. Все они, как заверил меня Джимми, представляли историческую ценность. Это было мое первое настоящее столкновение с навязчивой идеей, которой одержимы все американцы: любая вещь старше двадцати лет уже считается старинной. Джимми извинился за то, что назначил встречу в «Пококе», – он считал ресторан душным и «сухим». В Вашингтоне почти невозможно было получить выпивку – только в частном доме. За обедом нам придется ограничиваться виноградным соком и шипучкой. Меня такое положение дел скорее удивляло, чем расстраивало, хотя я привык к вину, но многих американцев этот запрет просто бесил.

За столом меня представили мистеру Чарльзу Роффи и мистеру Ричарду Гилпину, которые приветствовали нас весьма изысканно и благородно. Они сказали, что рады знакомству.

– Счастлив приветствовать такого выдающегося гостя в нашей столице, – произнес мистер Роффи.

Мне следовало называть их Чарли и Диком. Я сказал, что также очень рад нашей встрече и буду польщен, если они станут называть меня Максом. Они заулыбались, рассмеялись и потрепали меня по руке, заявив, что они оба люди открытые и не любят формальностей. Они рады, что их грубые нравы мне подходят. Это самоуничижение, как я понял, отличало в Америке людей по-настоящему благородного происхождения. Чарли Роффи был высокого роста, большой мягкий живот едва не разрывал пуговицы на его жилете. Он дышал тяжело, как многие толстые мужчины, и красноту его лица лишь подчеркивали синевато-серые глаза, копна песочного цвета волос, начавших редеть, и седеющие усы. Он слышал, что моя мать англичанка. Его предки из Йоркшира. Бывал ли я в Йоркшире? Я сказал, что редко бывал на севере, только в раннем детстве. Это, очевидно, удовлетворило Джимми Рембрандта, который поглядел на Люциуса Мортимера с видом учителя, наблюдающего за успехами любимого ученика. Дик Гилпин оказался чуть старше, с суровым лицом военного, которое могло бы быть у викторианского генерала, с густыми белыми моржовыми усами и довольно длинными белоснежными волосами. С виду он представлялся выдающимся государственным деятелем. Он внимательно посмотрел на меня и шутливо заметил, что его собственные предки были несколько более сдержанны, когда говорили о своем происхождении. Он полагал, что некоторые из них воровали рогатый скот в Кенте. Вполне возможно, мои предки повесили кого-то из его предков. Это была еще одна особенность американских аристократов – они часто рассуждали о невероятных совпадениях в некоем неясном прошлом. Меня подобные заявления слегка смутили. Позже я встречал мужчин, рассказывавших романтические истории о своем индейском происхождении, при этом их деды, которые были первопоселенцами, весело описывали, как перерезали почти всех аборигенов. Кроме того, я дивился тонкому юмору, изысканности и вежливости этих двух южных дипломатов. В России американцев всегда считали грубыми, наивными людьми, одетыми в оленьи шкуры или вульгарные клетчатые костюмы, поедающими сырое мясо буйвола, громко требующими у официантов пирога. А эти американцы называли меня уважаемым сэром и с некоторым сожалением обсуждали ухудшение меню в «Дельмонико» [190].

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация