Я едва мог говорить. Я встретился с величайшим деятелем культуры двадцатого века, с единственным человеком, который по-настоящему заслуживал имени Kinomeyster
[327]. Я бормотал, как крестьянин, призванный с поля, чтобы поприветствовать могущественного правителя. Гриффит был добр и учтив, он приложил к уху ладонь, чтобы расслышать мои слова. Миссис Корнелиус спасла меня.
– Он думат, шо у вас кошачьи усы, – сказала она моему герою. – Если п’зволите ему продолжать, то узнате, шо солнце светит прям на вашу…
От ужаса я с трудом сумел выкрикнуть единственное слово:
– Голову!
Вот и все, что я сказал единственному человеку на Земле, труды которого действительно изменили всю мою жизнь. Наверное, он искал работу на студии. По его манерам и внешнему виду никак нельзя было догадаться, что Гриффит остался совсем без средств. Истинный гений, от природы наделенный глубоким пониманием человеческой натуры и способностью проникать в суть политических явлений, теперь униженно пожимал руки иммигрантам, которым сам же помог добиться успеха в этом идиллическом мире грез. Я вел себя слишком глупо. Я до сих пор себя в этом виню. Миссис Корнелиус очень нравилась киношникам. Они считали ее эксцентричной английской аристократкой. Все знали, что истинные английские аристократы могли вести себя как paskudnick’и – они очень грубо выражались. Вот и все, что услышал автор «Рождения нации»: «Голову!» И хотя миссис Корнелиус прекрасно провела пробы, результат которых позднее показали на огромном экране, я никак не мог совладать с унынием. Я постоянно возвращался к этой встрече, проигрывал ее в уме, думая, каким образом следовало произвести впечатление на Гриффита, как за считаные секунды объяснить, что перед ним стоял человек, до конца понявший весь скрытый смысл его экранного послания.
Встреча с Валентино в его грандиозном особняке разочаровала меня. Думаю, он считал меня конкурентом. У него были манеры неаполитанской шлюхи и вкус миланского сутенера. Я до сих пор помню огромные автопортреты и ветхие собрания ржавеющих мечей и доспехов. Я старался вести себя как можно вежливее, даже посоветовал, как ему расширить свой диапазон с учетом врожденных ограничений. Я с радостью покинул его дом. Там все производило гнетущее впечатление. Валентино окружала аура самоубийства. Многие лорды и леди в столице кино ничем не напоминали испорченных, безумных, напуганных существ, о которых часто писали в прессе. Многие были наделены самообладанием, юмором и добротой. Несомненно, рассказы об элите Голливуда, описание оргий в бассейнах и извращений на лужайках особняков скорее отражали тайные желания простонародья, а не обычные обстоятельства жизни людей, которым завидовала публика.
Эсме уже в пути! Телеграмма это подтверждала. Она ехала ко мне. Сожаление, которое я чувствовал после встречи с Гриффитом, быстро исчезло. Я готовился снова сжать в объятиях свою маленькую возлюбленную. Я водил машину по белой извилистой дороге посреди каньона, ведущего к любимому новому дому, я разгонял легкий «пежо» почти до предела, наслаждаясь скоростью. Я осматривал сады, фруктовые рощи в широких долинах, мирные замкнутые поселения вроде Пасадены, сонные сельскохозяйственные городки вроде Сан-Фернандо. Вокруг Голливуда располагались виноградники, которые когда-нибудь дадут вино, не уступающее европейскому. Первые черенки были доставлены из Бордо и Бургундии, они превосходно росли в этом дивном климате. Переселенцы, прибывавшие из Европы, с Востока и Среднего Запада, также здоровели и расцветали. Лучшие люди здесь были молоды и крепки, как вино. Они мечтали построить Утопию. Это была наша общая мечта. И я собирался ее осуществить.
Только однажды я подумал о том, чтобы покинуть свой новый дом и сбежать обратно в Европу с Эсме. Это был просто нелепый случай. Однажды утром я принял предложение белокурой актрисы Астрид Нильсен и согласился поехать с ней на машине в Анахайм. Тогда говорили, что она соперница Свэнсон, способная исполнять современные, рискованные роли. Она слышала о хорошем ресторане неподалеку от нашего городка и настаивала, что туда стоит прокатиться. Я был счастлив провести день-другой с симпатичной девушкой (я больше не собирался связываться с такими, как Мейбл и Этель) и поэтому согласился. Мы выехали довольно рано и помчались по пыльным грунтовым дорогам вдоль бесконечных искусственно орошаемых полей; иногда нам попадались сельские дома или магазины, чистые современные деревни, с виду практически неотличимые друг от друга: с деревянной церковью, рядами деревьев, кафе. Уже смеркалось, когда Астрид указала направо. У нее были чудесные мягкие руки и плечи. Ее лицо с широкими скулами казалось почти славянским. Я увидел желтые и красные огни, вывеску придорожной закусочной, но, когда заглушил двигатель, меня поразило странное название заведения.
– Что там написано? – спросил я. – И что это значит?
– Суши-бар «Леди Корохото». Это японская еда. Поблизости много японцев. Думаю, это место должно понравиться чужестранным дьяволам. Ты когда-нибудь ел такие штуки?
– Разве ты не знаешь, что русские – заклятые враги Японии?
Я был удивлен и чувствовал, что она сознательно поставила меня в неловкое положение. Теперь мне, однако, не оставалось ничего иного, кроме как припарковать автомобиль и проводить Астрид по лестнице к веранде здания, которое до недавнего времени было большим длинным сельским домом. Теперь его покрасили в черный и красный цвета, поставили шелковые ширмы, чтобы прикрыть окна, и повесили какие-то рисунки, насколько я понял, для того, чтобы посетители почувствовали себя снова на родине, в старом Нагасаки. Нас приветствовала улыбчивая коротко стриженная девушка в обтягивающем платье. Мы вошли в совершенно обычный ресторан, с обычными столами и стульями и длинной стойкой, занимавшей всю левую стену. Нас окружали приглушенные цвета, раскрашенные ширмы, подсвеченные сзади, – но ничего особенно необычного я не заметил.
– Смотри, – сказала Астрид, взяв меня за руку и придвинувшись поближе, – это ведь совсем не страшно, а?
Я сказал, что совсем не боюсь. Просто мне здесь не очень нравилось. Если японцы пришли в сферу услуг, то их поведение противоречило недавним поправкам к калифорнийскому закону об иностранных землевладениях (японцам теперь запрещалось заниматься сельским хозяйством там, где они конкурировали с белыми) и закону об иммиграции, отрицающему права японцев и принятому, чтобы заставить их уехать. Несомненно, теперь они владели землей тайно, в нарушение закона! Я сказал об этом Астрид, когда мы сели за столик в пустом ресторане.
– Господи Иисусе, Макс, им же надо как-то жить, – сказала она. – На них давят со всех сторон. Сельскохозяйственная ассоциация и все прочие, у кого есть интересы в штате.
Вероятно, она, подобно некоторым другим женщинам, считала Восток эротичным и таинственным. Я же считал его опасным. Я знал правду. Монголы не раз нападали на славян; славяне снова и снова отбивали их атаки и вновь подвергались нападению, как только врагов становилось слишком много. Теперь эти люди расплодились в Калифорнии. Они были высокомерны и честолюбивы. Невероятно жадные, они работали намного дольше, чем англосаксы, пытаясь создать на этом берегу плацдарм для своего императора. Но я надеялся провести ночь с Астрид, поэтому не хотел с ней спорить. Наша гейша покачнулась, поклонилась и исчезла, но официантка так и не появилась. Через двадцать минут даже Астрид стала терять терпение. Я направился к дверям кухни и не увидел там никого, кто мог бы приготовить еду, хотя мяса и овощей было очень много. Казалось, из дома неким необъяснимым образом исчезли все обитатели, как с «Марии Селесты»
[328]. Возможно, какой-то обычай? Может, дело в оскорблении, подумал я. Астрид сомневалась.
