Мы немного прогулялись по близлежащему кладбищу. Казалось, Эсме совершенно успокоилась и готова была откликнуться на любое мое предложение. Я отвел ее в «Токатлиан». Мы вошли через черный ход. Я не хотел, чтобы меня заметили сидящие в ресторане. Там я договорился с Олмейером о своей обычной комнате, Эсме в это время ждала в узком, слабо освещенном коридоре. Она все еще улыбалась, вспоминая о кабаре, и пыталась сдерживаться, когда поднималась по лестнице. Я посоветовал ей вести себя естественнее. Она тут же фыркнула. Я рассмеялся. Она сделала меня таким счастливым! Я распахнул дверь номера и показал ей все, что там было. Она замерла. Очевидно, она никогда не видела такой роскоши.
– Сначала, – сказал я, – нужно еще прогуляться. Свежий воздух нам не повредит.
Я увел ее с шумной и блистательной Гранд рю к посольствам и маленьким площадям, к тихим кафе.
Мы оставили позади всю городскую суматоху. Мы были в небольшом парке, почти безмолвном, у памятника какому-то мертвому паше. С этого места мы могли ясно разглядеть миллион крошечных огоньков Стамбула. Я немного подождал, а потом увлек ее в тень искривленного душистого кипариса.
– Ты голодна, Эсме?
Она посмотрела мне прямо в глаза. Она казалась пораженной, как будто внезапно поняла, насколько глубоки были мои чувства, насколько важна для наших судеб эта встреча. Ее маленькое личико сразу стало серьезным, и она искренне ответила:
– Оui
[89]
Глава седьмая
Чтобы освятить мой возрожденный идеал, отпраздновать рождение моей музы, вышедшей как будто из головы Посейдона, я потребовал родительского благословения. На следующий день я вместе с девушкой спустился в кошмарные трущобы Галаты, в мир хромых собак и бесчисленных вырожденцев, – я пришел туда, чтобы повидать ее мать и отца.
Эсме на самом деле звали Елизаветой Болеску. В 1901 году после каких-то политических треволнений ее родители перебрались в Константинополь из Хуши, который находился неподалеку от границы Бессарабии. Отец был бригадиром плотников, пока, по словам Эсме, не лишился работы в результате печального стечения обстоятельств. Их однокомнатная квартира располагалась на самом верху. Эсме с гордостью сообщила, что туда вела лестница из семидесяти пяти ненадежных ступенек. Ее отец, как я тотчас же понял, был алкоголиком, по внешности неотличимым от несчастных армян и сефардов, занимавших большую часть здания. Все вены на его лице воспалились. Запах дешевого алкоголя оказался, однако, настоящим благословением, так как заглушал ужасную вонь, царившую в этом месте. Мать Эсме, полубезумная и безвольная, носила на голове черный платок, как самая обычная крестьянка, кожа у нее была желтой. Она сказала, что приготовит нам чай, но Эсме остановила ее.
– Моя мать нездорова.
Мистер Болеску говорил только на своем родном языке и немного на турецком. Его жена знала несколько слов по-русски (увы, из-за ее акцента я ничего не мог разобрать) и кое-что по-французски. Эсме исполнилось тринадцать лет. Пока ее родители пытались объясниться со мной, используя свои ничтожные языковые познания, я думал о том, где находился в 1907 году капитан Лукьянов. Я спросил мадам Болеску, слышала ли она это имя. Она сказала, что оно звучит знакомо, но, по-моему, предположила, что я разыскивал дальнего родственника. (Эсме исполнилось два года, когда они уехали из Хуши. Поэтому вполне возможно, что девочки были единокровными сестрами. Я и по сей день убежден в этом. Жена Лукьянова покинула его через год после свадьбы, вскоре после рождения Эсме. Неужели он потом не мог найти утешение в объятиях жены румынского плотника?) Мадам Болеску спросила, не был ли он полицейским. Она говорила дрожащим, резким голосом, явно стараясь понравиться. Нет, ответил я, он был русским офицером. Джентльменом. Ее глаза стали пустыми, словно кто-то мгновенно выключил свет. Я задумался, не могло ли это оказаться признаком вины. Супруги Болеску достигли самого дна, хотя они явно были вполне приличными людьми. Турецкая столица могла оказывать такое воздействие. Что-то в ее атмосфере разлагало честные христианские души. Болеску медленно умирали голодной смертью, но теперь благодаря Эсме стали обжираться консервами, которые она покупала своим телом. Как ни странно, оба – и мать, и отец – были довольно смуглыми. Я знал, что Эсме едва ли могла оказаться дочерью пропойцы-румына. Лукьянов, несомненно, останавливался в Хуши во время своих путешествий по Украине. Я не мог точно вспомнить, когда он приехал в Киев, но это случилось после 1907 года. «Лукьянов», – прошептал я старой карге (на самом деле ей было не больше пятидесяти). Ее муж стонал как овца и жаловался, что стало холодно. Мадам Болеску подошла к окну и прикрыла его мешковиной, натянув ткань на ржавые гвозди, вбитые в голые доски. Эсме зажгла свечу. Болеску кашлял и вытирал пот с грязного лба. Он не хотел, чтобы мы оставались.
– Très bon. Très bon
[90], – повторяла мать. Даже ее французский, очевидно, знавал лучшие времена.
Она погладила по голове свою прекрасную дочь, попыталась улыбнуться и продемонстрировала немногочисленные желтые зубы. И она, и Эсме так и не поняли до конца, зачем я пришел туда. Я попытался объяснить еще раз. Девочка напомнила мне убитую сестру. Я хотел позаботиться об Эсме и ее родителях. Муж и жена наконец кивнули и задумались. Теперь мы могли заключить сделку.
В конце концов я заплатил за нее два английских соверена. Легко купив родительское благословение, я стал теперь, с их точки зрения, единственным хозяином их дочери. Ее мать уверила меня, что Эсме была хорошей девочкой, девственницей, набожной католичкой. Она поцеловала дочь на прощание. Отец что-то ворчал, рассматривая деньги. Эсме сказала, что скоро придет еще повидать родителей. Мы спустились по шаткой лестнице. Обеспокоенный извозчик дожидался нас, подкармливая лошадь из своей торбы. Я приказал ему отвезти нас в небольшой переулок за «Токатлианом». Там я уже снял на месяц одну из частных квартир Олмейера. Этот номер напоминал красную пещеру с низкими искривленными потолками и толстыми коврами того же цвета. Это были самые лучшие здешние апартаменты. Я сказал Олмейеру, что сделка должна остаться тайной для всех. Я заплатил ему вперед. Остаток дня мы провели с модистками, которые прибыли, чтобы облачить Эсме в пристойную одежду, подобающую ее возрасту. Ее вымыли с головы до пят. Волосы причесали и стянули лентами. Теперь она снова напоминала обычную тринадцатилетнюю девочку. Я оставил ее с платьями и зеркалами и возвратился на некоторое время в «Пера Палас». Мне не поступало никаких сообщений. Я начал думать, что миссис Корнелиус обо мне забыла. Я надеялся повстречать в баре майора Ная, но он тоже пропал. Я был уверен, что баронесса, с другой стороны, может потерпеть и подождать подольше.
Прошла неделя. Я не отвечал на все более и более тревожные записки Леды. Потом я дал знать, что вынужден уехать в Скутари по делам. Я не хотел, чтобы мою идиллию прерывали. Наконец-то я полюбил. Это был ностальгический восторг, мечта, ставшая явью. Мы ходили в кино, на выставки и в театры. Мы занимались тем, чем я всегда хотел заниматься с Эсме. И теперь Эсме не сдерживалась, тщательно изучая ценники или умоляя меня не терять голову, как бывало в Киеве. Я мог наслаждаться всем в полной мере и не думать о будущем. Любовные ласки были сладостными и нежными, в отличие от всего, что я знал прежде. Они представали почти идеальной детской игрой, хотя и не лишенной страстности. Эсме жадно хотела жить, наслаждаться жизнью, как человек, долгое время считавший, что она кончена. Она жаждала сексуальных удовольствий гораздо больше, чем я. Я зачастую хотел просто лежать с ней рядом, обнимая и укачивая свою любимую, рассказывая ей веселые истории и угощая конфетами. Теперь весь мой мир стал нежным, розовым, теплым, я познал радость отца, воссоединившегося с дочерью, брата, обретшего сестру, мужа, нашедшего жену. Она принимала мою романтическую нежность так же легко, как принимала все мои подарки. Я ничего у нее не просил, лишь бы только она оставалась собой, объектом моей привязанности, моей маленькой прекрасной богиней, спасенной от зла. Я спас ее, но не смог спасти ее двойника. Я несколько раз писал миссис Корнелиус. Я сообщил, что связался с людьми, которые могли нам помочь. Я передал баронессе фон Рюкстуль, что столкнулся с неожиданными трудностями. Чиновник, который обещал сделать ей визу, теперь уволен со службы, кроме того, в Константинополь прибыли мои родственники, общение с которыми отнимало много времени. Я снова и снова откладывал встречи с обеими женщинами. Пока я жил в земном раю, гибли целые армии, создавались новые страны, а другие исчезали или обретали новые названия. Империи старой Европы падали, как прогнившие деревья. Эсме проявила удивительные способности к языкам. Она быстро усовершенствовала свой французский, изучила русский и немного итальянский. С ее помощью я чуть лучше освоил турецкий. Склонность к изучению языков оказалась у нас общей. Это еще сильнее убедило меня, что мы на самом деле родственные души.
