В Париже, а не в Риме можно найти совершенное воплощение идеального католицизма. Всем известно, как небрежно итальянцы относятся к своей истории. Когда-то они правили миром и теперь знают, что смогли бы вернуть себе власть, если б они того пожелали, но она вызывает у них скуку. Даже Муссолини, едва получив бразды правления, сразу выпустил их из рук. Его смерть была трагедией. Он просто хлопнул дверью. Он мог бы окончить жизнь в тишине и покое, управляя магазином рядом с моим, возможно, маленьким рестораном или химчисткой. Но Рим – жестокая мать. Пытаясь продать свою благосклонность, она поднимается на разбитый постамент, задирает юбки и криками подзывает клиентов, как будто торгуя горячими каштанами или мороженым. Ей недостает терпения и разума, скромности и благородства. Ей следовало бы оставить это занятие и вспомнить о былых счастливых временах. Рим всегда считался скорее языческим, чем католическим. Религия здесь ничего не стоит без энергии и страсти. Французские священники прославились своим интеллектом, хитрыми манипуляциями, расчетливостью и жестокостью. Их совершенное воплощение – кардинал Ришелье, который опередил Ленина, фанатик, готовый уничтожить любого, кто самой своей индивидуальностью угрожает абстрактной идее государства, его подлинной религии – лично ему. Истинный католик по определению жаждет власти: все законы, на которые опирается католическая церковь, свидетельствуют об этом. Требование непрерывного размножения приводит к двум результатам: порабощение жен и увеличение числа детей, которыми можно управлять. Как эффектно французы подчинили религию своим потребностям! Эта религия ничего не требует от верующих, за исключением одного – соблюдать внешнюю обрядность. Есть определенная цена, которую приходится платить за сохранение видимости: осторожная епитимия. Но Бог им кажется гран-сеньором восемнадцатого столетия, закрывающим глаза на все преступления, пока не нарушают Его покой. Он практичный и разумный торговец, как и многие французские философы, и Его счета всегда в порядке. И Он предпочел бы, чтобы соборы восстановили и украсили как подобает, а органы заиграли в лад. Ему не нравится, когда вульгарные люди валятся на пол в Его доме, охваченные непристойной истерией. Французы усовершенствовали свою религию до предела. Итальянцы погрузились в полуязыческое одиночество, а испанцы, до сих пор так и не отвыкшие от человеческих жертв, с трудом удерживаются от того, чтобы залить Его алтари кровью быков и коз.
Как холодно и высокомерно Ришелье уничтожил гугенотов! Вероятно, его лицо оставалось бесстрастным. Кардинал понимал их точку зрения. Но испанская инквизиция устроила свою бойню с подлинным энтузиазмом, с ненавистью и жестокостью, удовлетворяя стремление к ритуальным убийствам, услаждая слух своего темного Бога криками миллионов замученных душ, радуя его зловонием горящей плоти. Ибо имя этого бога – Молох. Вот кто скрывается под маской испанского Иеговы. Здесь укрылся Карфаген и все сыны Шема, отпрыски Вавилона, Ассирии, Ханаана, Арамеи, Аравии, Эфиопии и Израиля. Боги в обличье быков до сих пор бродят по улицам Барселоны.
Ножи французов – иглы, которые могут высосать из человека жизнь, проникая под кожу дюйм за дюймом. Французы изображали дружелюбие.
Они провозглашали тосты за свой город. Я на некоторое время стал знаменитостью. Но парижане только притворяются, что понимают смысл прогресса, для них все это – игрушки. Чтобы их впечатлить, нужно что-то яркое, шумное, красочное. Вкусы Парижа – вкусы шлюхи. Сантос-Дюмон
[128] стал местным идолом, потому что его воздушные шары и дирижабли были безвкусны и роскошны, а его попытки взлететь казались такими эффектными. О нем столько говорили – ведь его аппараты были изготовлены из чудесных разноцветных шелков! Почти то же можно сказать обо всех тамошних летчиках. Они прекрасно выглядели в хорошо скроенных мундирах, но сделать могли немного, как парадные кавалеристы девятнадцатого века. Как всегда, их интересовала внешность, а не подлинная наука. Чтобы им понравиться, мне пришлось стать кем-то вроде Барнума
[129], одного из их любимых американцев. Меня очень быстро оценили на Левом берегу. Я познакомился со всеми художниками и интеллектуалами, достойными такого звания. За мной ухаживали и мужчины, и женщины. Я курил опиум в модных публичных домах и нюхал кокс в лесбийских притонах. Все меня обожали. Я был их, мсье П, их «professeur russe»
[130], их «petit colonel»
[131]. Мы с Эсме были как Бензель и Гретель, блуждающие по Версальскому дворцу. Мы испытали настоящее потрясение. Друзья Сантуччи, ссыльные анархисты по фамилии Перонини (они оба красили волосы в рыжий цвет и всегда носили смокинг), ввели нас в общество преступников и радикалов. Я пожал руку самому Ламонту. Я сидел за одним столом с Антуанеттой Ферро и Вандой Сильвано
[132] в «Лаперуссе»
[133]. Великий астроном Лаланд регулярно обедал с нами в кафе «Ройал», и там я встретил его кузена Аполлинера
[134], только что вернувшегося домой после четырехлетней службы в Иностранном легионе. Но хотя все они клялись в вечной дружбе и восхищались моим творческим гением, никто не мог нам помочь добраться до Англии.
Через две недели мой оптимизм угас. Британское посольство отказалось предоставлять мне какую-либо информацию, организации русских эмигрантов ничего не могли пообещать и не располагали никакими новостями о Коле. Париж наводнили русские, многие из которых предъявляли верительные грамоты куда внушительнее моих, и власти были сыты нами по горло. Эсме, надо сказать, начала во мне сомневаться, особенно когда нам пришлось выехать из гостиницы и занять две ничтожных комнаты на улочке, которая ничем не отличалась от темных подворотен Монпарнаса. На рю де ла Юшетт располагалось множество захудалых баров и так называемых дансингов, здесь находились дешевые рыбные и мясные лавки и лотки с заплесневелыми фруктами и овощами. Шлюхи наводняли это местечко. В переулке появлялись почти все клошары Левого берега. По крайней мере одно из зданий было абсолютно заброшенным, там обитали кошмарные бродяги и нищие. Наши комнаты располагались по соседству, на верхнем этаже полуразрушенного дома, и они были немногим лучше того нищенского убежища, из которого я спас Эсме в Галате. Я понимал, что она об этом думала. Единственное преимущество нашего обиталища состояло в том, что в комнаты не проникал уличный шум. Поначалу Эсме старалась как могла – подметала полы и убирала мусор, но ее быстро охватила апатия. Она очень хотела проводить как можно больше времени на улицах, в веселой компании наших новых друзей, завсегдатаев кафе Монпарнаса и Монмартра, которые, по крайней мере, всегда щедро угощали нас вином. Думаю, они хотели нам добра – те люди, которые клялись, что смогут раздобыть для Эсме нужные документы. Они сделали фотографии, изучили мои русские бумаги. Они утверждали, что дружат и с высшими, и с низшими – и с мошенником с Сен-Жермен, и с секретарем английского посла. Но ни от кого из них не было толку. Я не хотел зависеть от них, но не мог отыскать в Париже работу по технической части, как в Киеве или Пере. Французская армия обеспечила страну многими тысячами кое-как обученных механиков, и большинство из них осталось без работы. Я мог надеяться только на то, что отыщу покровителя для одного из своих проектов. Я знал, что изобретение может подействовать на легкомысленных парижан, если покажется им сенсационным, и заявил, что намерен построить большой авиалайнер, способный с максимальной скоростью доставить в Америку сто пассажиров.
