Во сне увидел я также, о Кришна, как залитая кровью земля обволакивается внутренностями! Увидел я далее, как Царь Справедливости, взойдя на груду костей, с восторгом пожирает тобой ему поданную землю. О Баламут, при том великом жертвоприношении оружию ты будешь верховным надзирателем, обязанности жреца-исполнителя также будут принадлежать тебе! Если мы выйдем из этой гибельной битвы живыми и невредимыми, то, быть может, увидимся с тобою снова! Или же, о Кришна, нам предстоит, несомненно, встреча на небе сах! Сдается мне, что так или иначе мы обязательно встретимся с тобой, о безупречный…
Махабхарата, Книга о Старании, шлоки 29—34, 45—46
Кому «сучок», а кому — коньячок,
К начальству на кой в паяцы?
А я все твержу им, как дурачок:
— Не надо, братцы, бояться!
И это ж бред,
Что проезда нет
И нельзя входить без доклада,
А бояться-то надо только того,
Кто скажет:
«Я знаю, как надо!»
Гоните его,
Не верьте ему,
Он врет, он не знает, как надо!
А. Галич
ПРОЛОГ
МАХЕНДРА, лучшая из гор
Зр-р-р-ря…
Что?
Зря, говорю, ашока-дерево называют Беспечальным! Скрипишь тут, скрипишь, душу на щепки-лучины, а они хоть бы ухом…
Какие ж могут быть печали у дерева? — спросите вы.
Обладай ашока даром речи, я б вам ответила! Цветы красивые, скажете? аромат? Весь год цветешь-радуешься, да? От пчел отбою нет? Шмели жужмя жужжат?! Ваша правда. А кривда — наша. Листья вечнозеленые? Вам бы так зеленеть, злыдням. . Вечно. Зимой и летом одним цветом. И чтоб все вокруг от зависти лопались. Тень? Это вам, людям, — тень, а мне-то с нее какой барыш?! Сырость одна. И короеды плодятся. А насчет листьев дедушка-Брахма еще натрое сказал! От порчи они, видите ли, предохраняют! От сглаза! Детишек в особенности. Вот у вас дети есть? Двое? Мальчик и девочка? Небось тоже за листиками пришли? Нет? Ну, хвала Индре, посылающему дождь, хоть вы меня тиранить не станете! А то ведь ходят, ходят, палач на палаче — и рвут кому не лень!
А кому лень — те вдвое-втрое рвут, про запас, чтоб лишний раз ноги не бить.
Больно ведь!
Вам бы так что-нибудь поотрывать! Волосы, к примеру. Или лучше уши. Гвалт небось поднимете — до самой Махендры слыхать! Что? Мы и так на Махендре? На лучшей из гор?! Ох, имей мама-Махендрочка язык, уж она бы вам вдесятеро порассказала, куда там мне, ашоке… Ну да ладно. Я вот все равно кричать не могу, когда больно. А они рвут, черенки крутят, стараются, аж пыхтят от усердия…
Для милых детушек, чтоб им всем чирьев понасажало!
А поверье обо мне слыхали? Нет?! Странный вы какой-то, однако: все Трехмирье назубок, а он ни сном ни духом! Не местный? Ах, такой не местный, что и сказать страшно?! Тогда лучше я скажу… Врут, будто я зацветаю, едва меня заденет ногой девушка, которой вскоре предстоит выйти замуж. От того, мол, и цвету постоянно. Ну не бредни ли? Хорошо, хоть вы это понимаете. Потому как не девушка. И даже не похожи. А другие… Скрутишь только завязь кукишами, соберешься передохнуть (думаете, цвести — это вам сандалией мантху хлебать?!) — а эти девицы уже тут как тут! Табунами! ордами! в боевых порядках! с ногами наперевес! И каждая норовит пяткой пнуть! Хоть в поверье ясно сказано: ЗАДЕНЕТ ногой, а не приложится со всей дури девической, нецелованной! Ох, не завидую я их будущим муженькам… В общем, не мытьем, так катаньем, а быстренько зацветаешь по-новой, лишь бы отвязались.
А вы говорите — Беспечальная… Не было б печалей, так люди накачали! Жил, слыхала, в древности брахман-дурачок, на все приставания одним вопросом отвечал. Мать ему: «Умылся б ты, что ли?!» — он прищурится и вполголоса, с кошальским пришепетыванием: «А шо, надо?» Отец ему: «Доучил бы ты гимн, сынок, год уже бьемся!» — сынок потянется сладко и кинет через плечо: «А шо, надо?» Соседи ему: «Жениться тебе пора, ишь, какой оболтус вымахал!» — он соседям с ухмылочкой: «А шо, надо?»
Так и прожил всю жизнь, тихо и счастливо. А на месте его погребального костра первая в мире ашока и выросла…
Беспечальная.
…В небе медленно роилось алмазное крошево звезд. Покой и тишина рука об руку нисходили на утомленный мир, смолкли хриплые вопли павлинов и скрежет нахальных цикад, а обитатели леса сонно принюхивались в логовах к далекому рассвету.
Тихий час.
Мертвый час, тьфу-тьфу, не про нас будь…
Однако кое-кому и здесь явно не спалось.
В двух посохах от настороженной ашоки весело трещал костер, вовсю плюясь искрами, словно в надежде зашвырнуть на небосвод десяток-другой новых звезд.
Или дотянуться в броске, достать, превзойти все костры мира — и поджечь наконец вожделенный бархат неба.
Увы, пока что костру-недотепе были суждены исключительно благие порывы. Зато раскидистые ветви ашоки располагались куда ближе неба, и дерево всерьез беспокоилось за их судьбу, болезненно морщась скукоженными от жара листьями.
— Хорош дрова-то кидать, Здоровяк, — недовольно проворчали от костра. — Весь лес мне спалишь.
И пламя на миг отразилось в черных глазах человека, отразилось, суматошно всплеснуло дымными рукавами — и Медовоокий Агни всем телом метнулся в сторону, убось собственного отражения.
Словно подернутые золой угли геенны вспыхнули разом, когда служивые киннары в сотню глоток дунут на присмиревший огонь, словно гибельный цветок Ко быльей Пасти не ко времени поднялся из океанских глубин, словно… Ф-фух, почудилось: спит Преисподняя, даруя грешникам глоток передышки, и безмятежны пучины вод.
Ночь.
Молчание.
Покой и звезды.
Даже не верится, что минутой ранее адским жаром полыхнул взор жилистого старца в мочальной повязке на чреслах. Эй, обильный подвигами, ты и вправду глазаст или ночная мара морочит?! Молчит. Не отвечает. Плотно сжаты узкие губы, будто края зажившей раны. Надежно сомкнуты запавшие веки, как у слепого от рождения. И загрубелые пальцы в узлах суставов привычно теребят распушенный кончик седой косы.
Сухой пень-кедряк с плетью серебристого мха.
К чему пню неистовство взора? — оно скорее подходит матерому тигру, в чьих владениях объявился соперник, нежели мирному отшельнику-шиваиту, каковым старик, вне всякого сомнения, являлся.
Ночь.
Ночью всякое бывает… даже то, чего не бывает.
— Знобит меня, тезка, — пророкотал совсем рядом глухой бас, и во тьме заворочалась угловатая глыба. — Ровно с перепою: крепишься, а оно трусит…
Чудное дело! — глыба эта при ближайшем рассмотрении также оказалась человеком. Надо сказать, человеком весьма завидного телосложения. Своди чащобного ракшаса-вожака к цирюльнику, подпили клыки, подстриги когти, корми год досыта, наряди в темно-синие одежды, расшитые желтыми колосьями и лилиями, нацепи тюрбан на лобастую голову… Что получится? Вот примерно это и получится, что сейчас во тьме ворочается. Зато взгляд великана был удивительно спокойным, лучась благодушием, — хоть любуйся вприглядку, хоть на лепешку мажь вместо масла!
