— Рад видеть, что хворь отступила, экселенц. — Говорил он, зайдя в келью Волкова, — несмел бы беспокоить вас в такой час, да дело больно интересное.
— Ну!
— Позавчера к ночи, в трактир пришёл убогий, и принёс трактирщику бумагу.
— Всё?
— Нет не всё, бумага была важная, трактирщик заволновался, сел писать ответ тут же.
— А говорил, что грамоты нашей не разумеет, — заметил Ёган.
— Всё он разумеет, — продолжал Сыч, — написал он, значит, бумагу и послал своего холопа с ней.
— И куда холоп пошёл? Знаешь? — Спросил солдат.
— Вот и я та подумал, куда холоп с ней пойдёт, подумал, что господину коннетаблю будет интересно, взял да и пошёл за ним. А холоп то пошёл к замку.
— К нашему? — Зачем то спросил Волков, как будто там были ещё замки.
— К вашему, экселенц, к вашему. Только не в сам замок, туда бы его не пустили, стемнело уже. А пошёл он к башне, к самой большой.
— К донжону.
— Ну да, в той башен окно одно святилось, холоп стал свистеть, свистел, пока из окна не выглянула баба.
— Ты, ты её разглядел?
— Да куда там, темень же кругом, я по голосу понял, что баба. А потом эта баба из ворот вышла, стражники её выпустили ночью.
— Ты разглядел её? — Не отставал солдат.
— Экселенц, темно было, луна чуть светила, да мало видно было, видел я, что она ростом с холопа трактирщика, а тот не махонький.
— Так-то была, эта кобыла Франческа, — догадался Ёган.
— Так вот, баба потом пошла в замок, а холоп не уходит, ждёт. И я жду.
— Хитёр ты, Сыч, — восхитился Ёган.
Сыч, не без гордости согласился, кивнув головой. И продолжил:
— Подождали мы с ним малость, и эта баба вышла опять, потолковали они с ней и холоп пошёл обратно. Я за ним. Холоп пришёл в трактир и из рукава достаёт бумагу. Отдаёт трактирщику. Трактирщик её читает, и садиться писать ответ. Трактирщик, значит, бумагу пишет, а я гляжу: калека то в трактире сидит, ждёт. Трактирщик бумагу дописал и убогому её отдал.
— А ты глянул, куда он пошёл? — спросил Волков.
— Хотел, было, да куда там, пока я к двери шёл, он как растаял. Словно не было его. Хотя я в темноте хорошо вижу.
— Ёган, а много в Рютте убогих? — поинтересовался солдат.
— А чем убог то он был? — спросил Ёган у Сыча.
— Доходяга, кожа да кости, сам пег, годков за тридцать, бородёнка, как у козла, крив на правый бок, хром на правую ногу. Ходит — качается. — Чётко описал убогого Сыч.
— Так — то наш сапожник, — сразу догадался Ёган. — Его так и кличут — кривой Стефан.
— Сапожник, значит, — задумчиво произнёс солдат. И помолчав, добавил, — думаешь, письмо было от этого скомороха ла Реньи?
— От скомороха, не от скомороха, к чему нам гадать, мы, чай не цыгане, — отвечал Сыч, — возьмём колченогого, да спросим, от кого письмецо то было.
— Молодец, ты, Сыч, — сказал солдат.
— Для вас, экселенц, стараюсь, — отвечал ловкий мужичок, заметно и заискивая и с просящими нотками в голосе.
— Чего? — спросил Волков. — Деньги нужны?
— Нужны, экселенц, поиздержался я, — мямлил Сыч.
— Я ж тебе давал, и не мало, пропил что ли?
— Нет, экселенц, я к вину равнодушный.
— А что, кости?
— И играть я не люблю.
— Да не мог ты столько денег прожрать. — И тут солдат догадался, — на баб спустил всё.
— Да не то, что бы на баб… На одну… Тут появилась в трактире одна бабёнка. Молодая. Вся такая… аж голова от неё кругом, похлеще, чем от вина.
— И ты, дурак все деньги на неё спустил, я ж, вроде, тебе пол талера давал, ты всё потратил?
— Уж больно она много берёт. — Виновато отвечал Сыч.
— Так, брал бы кого попроще.
— Да рахобы и шваль мне без интереса, — объяснял Сыч.
— Я твоих девок оплачивать не буду, — произнёс солдат зло, — Ёган дай дураку двадцать крейцеров.
— Маловато, экселенц, — мялся Сыч.
— Маловато ему, — возмущался Ёган, — мужик на такие деньги со всей семьёй месяц живёт.
— Экселенц!.. Ещё бы хоть десяточку…
— Иди, иди, — выгонял его Ёган, — господин хворый, а тут ты ещё… Иди в кабак да сторожи там трактирщика.
— Ни пфеннига больше, — отрезал солдат. — Сиди там и смотри в оба. И что бы денег тебе на десять дней хватило.
Когда Ёгану удалось выгнать Сыча, он спросил:
— Вы может поесть, чего желаете, аббат велел вам всего давать, что в кладовых есть.
— Позови ка Сыча обратно. — Сказал коннетабль чувствуя, что силы потихоньку возвращаются к нему.
— Да зачем же он дался то вам.
— Зови. — Волков сел на кровати и поморщился от боли в ноге. Взял молоко, стал пить без удовольствия. Через силу.
Сыч вернулся. Стоял, ждал, пока Волков допьёт. Тот допил и начал:
— Трактирщика брать думаю.
— Нельзя так, экселенц.
— Почему.
— Возьмёте вы трактирщика, а он в деревне человек видный. О том сразу разговоры пойдут. И тот, кто письмецо то ему слал об этом и узнает. И тогда ищи ветра в поле. Жидка брать нужно напоследок.
— А что ж нужно делать?
— Так убого брать нужно, да и этого тихо, в ночь, чтобы слухи не пошли. Волков вспомнил, что со старостой из малой Рютте Сыч оказался прав. Да и сейчас он говорил дело.
— Ну, что ж, значит, будем брать ночью.
— Да, тихонько подъехать с телегой, дверь не ломать, позвать на улицу, мешок на голову и в подвал. А там уже спросить, от кого он бумаги носит, и желательно все вызнать до утра, пока его не хватились.
— Каков ловкач! — Восхитился Ёган. — Откуда ты все знаешь?
Но Сыч на него даже не взглянул, он заискивающе улыбался Волкову.
— Экселенц, может, пожалуете еще хоть десять крейцеров?
— Ёган, дай ему деньгу, — сказал Волков.
После ухода Сыча, толи от молока, толи от новых событий, но солдату захотелось есть. Морщась от боли в ноге, он откинул одеяло и произнес:
— Давай-ка одежду.
— Господь милосердный, вы хоть когда-нибудь угомонитесь? Вы три дня назад при смерти лежали, монахи за вас большой молебен устраивали, а он только глаза открыл и одежду ему подавай. Ни поевши, ни помывшись.
— Хорошо, грей воду, — согласился Волков.
— А поесть?
— Мыться, одежду, еду.
