Сыч тем временем уже вертел ларец, думая, как его открыть.
— Что ты лезешь? — Пихнул его Ёган.
— Да угомонись ты, дурень деревенский, я только отпереть хотел.
— Да я сам отопру.
— Сам! Что ты сам? Ты курятники сам не отопрешь!
— Курятник не отопру? Да я тебе сейчас мордасы то распечатаю!
— Заткнитесь оба! — Вмешался Волков. — Отпирай, Ёган.
Отпирать особо и не пришлось. Ёган просто поднял петлю и откинул крышку. Все попытались заглянуть в ларец одновременно. Ёган светил лампой, а сержант факелом. В ларце все увидела красивую синюю бархатную ткань, собранную в большой узел.
— Кошель! — Удовлетворенно сказал Сыч. — Золотишко.
— Да-а, медь в таком не хранят, — согласился Ёган, взял за кусочек синей ткани, потянул.
Но ни золота, ни серебра в бархате не было. А был там тяжелый и большой, с голову младенца, красивый стеклянный шар. Волков взял его в руку, стал разглядывать. А Сыч потряс бархат, надеясь, что хоть что-нибудь да звякнет. А Ёган в ларец посветил, думал, хоть на дне что-нибудь есть. А потом разочарованно сообщил:
— Нет тут никакого золота.
Но Волков его не слушал, он продолжал внимательно вглядываться в шар, и ему все время казалось, что он что-то там видит. Какие-то отражения, толи белые извивающиеся полосы, толи, полыхающие в неведомой бесконечной синеве языки пламени, а может волны золотистого тумана. Зрелище это притягивало своей красой, и пугало совей бесконечностью.
— Красиво, — сказал солдат.
— Да чего же там красивого, — не согласился с ним сержант, — мрак беспросветный, как в могилу смотришь.
— Дайте, мне глянуть, — попросил Ёган, стал глядеть в шар и тут же отшатнулся. — Фу, аж замутило, словно с перепоя.
— И что там увидал? — спросил у него Сыч.
— Да не пойми что! Муть лиловая. Круговерть. Глядеть туда не возможно, когда глядишь туда, так, словно пьяный лежишь, а тебя кружит.
— Дайте мне глянуть, — сказал Сыч.
Солдат дал ему шар, Сыч стал глядеть, морщиться, всматриваться, и так шар крутил и этак, потом отдал его солдату и сообщил всем:
— Не там ничего стекляшка, забав для детей, надо золотишко искать.
А вот Волков не думал, что шар забава для детей, не стала бы нищая старуха так хранить эту вещь, будь она простой забавой. Солдат бы ещё поглядел да чувствовал себя плохо. Он завернул шар в бархат и положил его в ларец. И сказал:
— Ну, поищите чуток, а я на улицу пойду.
Выйдя стал возле телеги, разглядывал босые уродливые и страшные, не знавшие обуви, ступни ведьмы. Слушал её бормотание из мешка и думал о том, что не поедет с ней в телеге. Верхом поедет. Страшная она была тварь, что там не говори. Да, как бы не ломило ногу, с этой бабой он в телегу садиться не хотел.
Сержант, Ёган и Сыч вышли из лачуги ведьмы. Видимо без Волкова там им было неуютно. Ёган помог солдату сесть на коня. С трудом, с гримасами Волков перекинул ногу через седло. А Сыч сел телегу. Косился на бормочущую ведьму, но сел. А девочку к себе на коня взял сержант. И все тронулись к водяной мельнице.
Родители девочки и не знали, что она пропала. Думали, что просто заплутала немного. И ничего больше Волкову узнать не удалось, кроме того, что мельник и его жена заметно обрадовались, когда увидели в телеге ведьму с мешком на голове. Баба даже пару раз осенила себя святым знамением и поблагодарила Господа. Видимо, людишки то побаивались старуху. И это его ничуть не удивило. И потом они двинулись в замок.
Как узнали дворовые о том, что привезли ведьму — Волков не знал. Но пока та валялась в телеге, сбежалась почти вся дворня. Глядели с испугом, как стражники, не шибко церемрнясь, волокут ведьму в подвал.
— Расходитесь, — сказал им солдат, — дел, что ли нету?
Он с трудом слез с лошади, пошел вслед за стражниками в подвал, там для ведьмы освободили помещение, переведя Соллона к старосте из Малой Рютте. Сыч сразу принялся за дело: отправил стражников на улицу разжигать жаровню, а сам привязывал ведьму, пытаясь заодно говорить с ней по душам.
— Эх, бабуля, не за грош влипла. Ну, да ничего, может, еще выйдешь отсюда.
Старуха, растянутая на доске, поначалу не обращала на него внимания, висела, размякшая, а потом вдруг встрепенулась, подняла голову и снова выпучила свои страшные глаза, уставилась на Ёгана, стала моргать ему глазом с бельмом и заговорила:
— А у коршуна-ворона холопы проворны, лапы жирные да ловкие, глаза черные да острые.
— Ну, начала, — чуть разочарованно сказал Сыч. — Ты давай это прекращай. Я знаю, как экселенц твою болтовню оплеухой заткнул. Первый раз я испугался, а сейчас я так сам смогу. Может, рука моя не так тяжела, как у коннетабля, но врежу так, что звезды в глазах замелькают. Отвечай, чума старая, — и тут он понизил голос, — золотишко то где прячешь? А?
Ведьма, то ли зашипела, то ли засмеялась сипло в ответ.
— К черту золото, — сказал Волков. — Говори, от кого твой сынок кривобокий письма носил?
А старуха снова обмякла, повисла на руках, бормоча что-то себе под нос, а потом снова подняла глаз с бельмом:
— А-а, коршуна-ворона золотом не купишь. Коршун-ворон в суть смотрит, коршун-ворон кровь ищет.
— Да заткнись ты! — Оборвал ее Волков. — Говори, кто написал письмо дочери барона. Или, думаешь, пожалею я тебя? Сейчас жаровню принесут, посмотрим, как ты заголосишь.
Ведьма только беззубо ощерилась. Волков не выдержал, вскочил, но Сыч успел встать между ними.
— Экселенц, не нужно. Нельзя так. У вас и для мужика рука тяжела. Не пойму, как она от первой оплеухи выжила.
Волков посмотрел на нее чуть раздраженно, но ничего не сказал, потому что Сыч, как всегда был прав.
— Но что ж делать то будем? Она так и будет бубнить да ужас на всех нагонять.
— А ну-ка, ребята, — Сыч обернулся к стражникам, — тащите сюда ее сыночка кривобокого. Если ее ни бить, ни жечь нельзя, то сыночка ее убогого можно. Он костлявый, да крепкий.
И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом дунуло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.
— Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.
Ведьма в ответ снова оскалила свои редкие зубы, стала кашлять и улыбаться. А стражники приволоки кривобокого. Тот почти не шел, ноги его тащились по каменному полу. Ведьма, увидев его, сначала было завыла, а затем замолчала, как обрезала, и опустила голову. А Стефан, подняв глаза и увидев ее, только и смог сказать:
— Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.
— Вот дурак, — смеялся Сыч, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил:
