– Ваша доля господин,– сказал отец Семион. И протянул кавалеру бумагу.
Волков взял и бумагу, но читать её не торопился, глядел на монаха – ждал объяснений. И монах объяснил:
– Это расписка от брата Иллариона, казначея его Высокопреосвященства. Которому мы пожертвовали треть, от денег, что взяли у колдуна по трибуналу.
– Ты отдал треть наших денег архиепископу?– Спросил кавалер.
– Да господин, и поверьте, так будет лучше. На комиссии, коли такая будет, казначей будет на нашей стороне, а значит и сам архиепископ будет на нашей стороне. Деньги то немалые.
– Немалые? – Волков опять взвесил кошель на руке.– И сколько здесь?
– Сто два гульдена золота, разной деньгой,– отвечал монах.
– О! – Произнёс Брюнхвальд, его лицо выражало восторг.
– Сто два, а казначею ты сколько отдал?– Спросил кавалер.
– Тоже сто два.– Отвечал монах.
– Значит и себе взял сто два?
– Да господин, раз мы с вами были членами трибунала, то мы и получаем деньги, хотя я, как глава трибунала, должен получить больше, но я не буду против дележа по равным долям.
– А долю брату Ипполиту давать не нужно? Обойдется, значит? – Ехидно поинтересовался Волков.
– Обойдётся господин,– спокойно отвечал монах,– он хоть в трибунал и входил, да был он писарем, а судили мы с вами, и приговор выносили мы с вами, и нам с вами на комиссии отвечать, а не брату Ипполиту. С него и спроса не будет. А значит и денег ему не нужно.
Волков ещё раз взвесил на руке золото и снова заговорил:
– А откуда мне знать, что ты себе не взял золота больше чем дал мне и казначею?
– А в том клянусь я своею бессмертной душой, что не взял я ни крейцера, ни пфеннига медного лишнего больше, чем дал вам и казне архиепископа!– Отец Семион поднял руку к небу, как бы призывая Создателя в свидетели.
Волкову пришлось верить клятве, он стал прятать кошель с золотом, но всё ещё не считал разговор законченным:
– Ну а зачем же ты тайком ушел, тога как вор, сказал бы мне, что треть мы должны отдать в казну и дело с концом, я ж не дурак и не и жадностью не одержим. Уж поделился бы с архиепископом. Говори.
– Сказал бы я вам, что раку нужно в Ланн везти, а не в Вильбург, вы бы послушали меня?
– Нет, конечно, я обещал её епископу Вильбурга, зачем же её в Ланн везти.
– И тем бы себя погубили, не послушались бы вы меня, и стали бы церковным вором, и грабителем вольного города, как и хотел бы наш добрый канцлер, брат Родерик, ненавистник ваш. А теперь мы в Ланн её повезём, отдадим святым отцам и там, при папском нунции уже и решат, что со святыней делать. И тогда вы будете не церковный вор, а сохранитель святыни.
– Нет, – сказал Волков,– я обещал её епископу Вильбурга, ему и повезу.
– Ну, вот, я знал, что вы так скажите, вы рыцарь и по-другому сказать и сделать не можете, и убедить бы вас, не смог бы, потому и сбежал тайно.– Отец Семион повернулся и сделал знак двум офицерам, что стояли на пригорке и терпеливо ждали.– Поэтому я и пошёл за ними.
Офицеры спустились с пригорка, подъехали, кланялись. Волков и Брюнхвальд кланялись им в ответ, затем один из офицеров достал свиток, с лентой цветов архиепископа и с гербом его на сургуче:
– Вы ли кавалер Фолкоф? – спросил офицер.
– Я, – сказал Волков.
– Господин мой, архиепископ Ланна, шлёт вам письмо.
Волков взял свиток, он чуть волновался. Развернул его, и стал читать красивый почерк с завитками:
«Сын мой, добрый кавалер Фолькоф, прослышал я, что реликвию удалось вам вырвать из лап хулителей церкви, и спасти её от поругания. Так прошу вас немедля везти её ко мне в город, что бы люди могли видеть её и молится рядом с ней. И тут уже Мы, среди отцов церкви, решим судьбу её.
Август Вильгельм герцог фон Рупперталь
Архиепископ и Курфюрст Ланна».
Чуть ниже красовался немного смазанный оттиск перстня с гербом города Ланна. Волков перечитал письмо ещё раз и потом ещё раз. Конечно, он должен был везти мощи в Вильбург, он обещал епископу, но кто бы его упрекнул в том, что он не выполнил обещания. Кто бы осмелился, не откликнутся на просьбу курфюрста Ланна. Поискать таких храбрецов.
Кавалер чуть помедлил и потом, повергнув голову, кинул через плечо:
– Сыч, разворачивай обоз, мы идём в Ланн.
Отец Семион сдуру заулыбался. Увидав это, Волков перетянул его плетью вдоль спины, склонился с коня и прошипел зло:
– Скалишься? За меня решать вздумал и всё решил? Смотри, поп, я про склянку то не забыл ещё. Помню.
И поехал к дороге на Ланн, а монах остался стоять, выгнув спину, почёсывая больное место и приговаривая:
– Да прости тебя Бог, как я прощаю, добрый господин.
А в Ланне стоял траур. Иоганн Руберхёрт верный рыцарь и меч курфюрста, паладин церкви погиб на реке Линау, притоке Эрзе, в схватке не то с еретиками, не то и вовсе с мятежным мужичьём. Погиб и его старший сын, а средний был ранен. Из двухсот пятидесяти его людей вернулось чуть больше сотни. Весь обоз и даже штандарт Руберхёртов были потеряны. В церквях шли поминальные молитвы, звонили колокола, на воротах города флаги были приспущены.
– А Ланн большой город, – заметил Брюнхвальд когда они только подъезжали к нему. – Больше Фёренбурга.
– Так и есть, – согласился кавалер, останавливаясь, чтобы пропустить свои бесконечные телеги с трофеями в ворота города.
Сержант, старший на воротах, поинтересовался, видя военных господ, больше для порядка:
– Товары везёте, господа? На рынок?
– То трофеи, – отвечал кавалер.
–О, – восхитился сержант, – видно, добрый был поход.
С этой минут в городе Ланне было уже две новости: одна о гибели Руберхёртов, вторая о малоизвестном рыцаре, что привёз в город целый обоз трофеев. И про смерть славных Руберхёртов стали быстро забывать. И все хотели знать, кто же тот удачливый рыцарь, что привёл в город пушки и драгоценную раку с мощами.
Сначала, как и положено, о том прознали вездесущие мальчишки, потом и все остальные.
Отец Семион скинул рогожу и даже сам протёр раку от дорожной грязи. Сам шёл впереди подводы и выкрикивал:
– Люди добрые сердцем, в котором живёт Господь, идите и смотрите: кавалер Фолькоф, славный рыцарь, что побил еретиков в городе Фёренбурге, спас от поругания мощи святого великомученика Леопольда и привёз их в наш город, где никто не осмелится их поругать.
Горожане выходили из домов, мастера из мастерских, все осеняли себя святыми знамениями, кланялись, читали молитвы, кто как умел. Пытались подойти ближе, поглядеть на чёрное от старости серебро раки, дотронуться до святыни. Но солдаты Пруффа, переполненные важностью от причастности к происходящему, гнали их, не давали лезть к раке и под телегу.
