– Судят?
Мэллей чуть покашлял.
– Не судят, но увидят, я имел в виду, что здесь только Он видит нас.
– А что если Господу не понравится то, что он увидит?
– Послушай меня, – сказал священник, приблизившись к решетке. – Никто не судит. Я неверно выразился. Тут только ты и я. Больше никого. Так лучше?
Он отклонился назад и застыл в ожидании.
– Да, так хорошо, отец, – наконец промолвил голос незнакомца. – Думаю, мне необходимо рассказать все. Надеюсь, это не будет глупо. И никому не навредит.
– Господь рад, что ты захотел поделиться, – сказал Мэллей в надежде, что это не прозвучало слишком воодушевленно. – И Он хочет, чтобы ты знал: что бы ты ни носил в себе, Он примет это с любовью к ближнему и пониманием.
На другой стороне снова наступила тишина, но наконец сидящий там произнес:
– Простите меня, отец, я согрешил. Я знаю такие вещи, о которых боюсь говорить, но я больше не могу, на сердце так тяжело, я вынужден открыться.
Мэллей не был уверен наверняка, но ему показалось, что из-за решетки он услышал плач.
– Я рад, что ты пришел, – произнес он спокойно. – То, что ты расскажешь, услышит Бог. Темная ноша тяжела для светлого сердца.
Он не помнил, из Библии ли эта цитата, но прозвучала она к месту.
– Да, отец, у нас дома тьма. Но это же не моя вина?
Ну, тут уж явные слезы. Хныканье в дрожащих губах.
– Совсем нет, сын мой, – сказал Мэллей, снова придвинувшись к решетке.
Больше всего ему сейчас хотелось открыть люк, крепко обнять молодого человека, дать ему понять, что тот не один, но оставалось лишь надеяться, что тепло его голоса будет иметь ту же силу.
Бедный мальчик.
– Сколько у меня времени? – пробормотал плачущий голос.
– Столько, сколько потребуется, – спокойно проговорил Мэллей. – Я никуда не тороплюсь.
– Спасибо, – шмыгнул парень и снова умолк.
– Я даже не знаю, с чего начать, – наконец произнес он. – Это некрасиво с моей стороны.
– Что некрасиво?
– Рассказывать о моем брате. Я чувствую, будто я его предаю, но я больше не могу, все эти годы, понимаете, отец?
– Конечно.
– С чего мне начать?
– Как тебе кажется, с чего лучше?
И опять тишина за деревянной решеткой, но казалось, что незнакомец наконец взял себя в руки.
– Наверное, с пожара.
– Так? – сказал Мэллей, почувствовав, как сердце забилось в груди.
– Или с олененка, – осторожно произнес парень. – Не знаю…
– Не торопись, сын мой. О каком пожаре ты говоришь?
– В тот день мы все умерли, хотя некоторые из нас остались в живых, – спокойно сказал голос. – Я могу довериться вам, отец? Могу рассказать вам все?
– Конечно, сын мой, – кивнул Мэллей.
И придвинулся ближе к решетке.
46
Сначала он был дома. А потом оказалось, что все-таки нет. Сначала с девушкой в зеленой кепке. А потом она стала… обезьяной? Эрик Рённинг выключил телевизор, но, кажется, он держал не пульт, а… банан? Девушка в кепке превратилась в обезьяну и дала ему банан. Вдруг стены вокруг изменили цвет. Его квартира была диско-шаром. Нет, это не так. Он был не дома. Он был в другом месте. Хотя нет, он был дома, но сейчас это не был его дом. Это был дом давным-давно? Это было в 1999. Ему было всего четырнадцать. На стене висел плакат Backstreet boys. Ник, Кевин, Эй Джей, Хауи и Брайан. У него болели легкие. Должно быть, он заболел. Девушка в кепке исчезла. Она ушла из его квартиры, взмахнув волшебной палочкой, в облике Гермионы Грейнджер из «Гарри Поттера». Вингардиум Левиоса. Мама? Это мама крутилась на кухне? Это мама сидит в лыжной маске на голове у его постели? С охотничьим ножом? С тем, который подарил ему дядя Туре? Quit playing games with my heart.
[12] Это был пятничный вечер в Доме Молодежи в Аскере. Танцы. Почему его так тошнит? Почему вокруг все как в тумане? Как будто в фильме все крутилось с дикой скоростью, переворачиваясь с ног на голову? Поэтому мама крепко привязала его? Чтобы он не упал? Ведь кровать теперь на потолке? Он попытался что-то сказать, но его рот был накрепко заклеен большой яхтой с пристани около дома, куда он часто ходил нырять.
Эрик Рённинг распахнул глаза.
На краю постели сидел мужчина в лыжной маске.
– Очнулся?
– Что? – сказал Рённинг, но раздалось только мычание.
Рот заклеен.
Поначалу он не понял, что происходит.
Поэтому и не испугался.
Но постепенно… до него дошло.
– Очнулся? – повторил мужчина в лыжной маске и что-то воткнул ему в ступню.
О господи…
Эрик почти не ощутил боли.
Ему едва хватило силы воли не паниковать.
О господи…
Господи…
Кто-то крепко привязал его к его собственной кровати. За руки и за ноги. На нем не было одежды. Только боксеры. Рот заклеен. Ступни торчали. В направлении мужчины в лыжной маске с большим ножом в руке.
– Ты меня слышишь? – сказал тот, злобно взглянув на него, и еще раз пырнул его ножом.
Твою м…
Он так громко взвыл, что голова чуть не лопнула, но изо рта снова не донеслось ни звука.
– Ты очнулся?
Рённинг кивнул.
– Хорошо, – сказал глазастый спокойным голосом. – Любишь поговорить, да? Любишь внимание?
Мужчина, образовав рукой в перчатке куклу, стал говорить от ее лица:
– Смотрите на меня. Я в телевизоре. Я нахожу секреты. Я думаю, что я особенный.
Господи.
– А ты знаешь, что мы делали в Афганистане? С теми, кто слишком любит болтать?
Рённинг почувствовал кончик ножа на ступне. Его тело дернулось, комната опять начала крутиться.
Что за ад.
Должно быть, он снова на мгновение отключился, потому что, когда открыл глаза, мужчина в лыжной маске стоял, склонившись над ним.
Он почувствовал запах.
Запах перчатки, которой его ударили, чтобы он очнулся.
И чего-то кислого.
– Ты не должен сейчас отключаться, ок?
Лыжная маска снова села у постели.
В дырках на маске темные глаза.
– Кивни, если ты тут.
