Книга Отец и мать, страница 107. Автор книги Александр Донских

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Отец и мать»

Cтраница 107

Баня, душистая, смолёвая, ядрёно-бревенчатая, обволокла, обкружила, обласкала Афанасия истомившейся по мужику бабой своим сочным, кудрявым паром и пылом. Взобрались братья на полок, растянулись на нём, Кузьма – пониже, Афанасий, истосковавшийся по деревенскому банному духу и уюту, – под самый потолок. Греются, блаженствуют, сопя, крякая, уливаясь сладко-солёным потом.

– Слушай, Кузя: у тебя на стене Ленин. В партию, что ли, нацелился или уже вступил?

Кузьма словно бы захлебнулся потом, прыснул, притворился, что чуть было не упал с полка:

– Я… обращаюсь к тебе, как называют тебя старики, Афанась Илич… я, Афанась Илич, видишь ли, кулак затаившийся. Так, случается, шипят мне в спину некоторые доброжелатели. Мне в партию – то же самое, что чёрту в рай. А Ленина, Владмимира нашего дорогого Ильича, я уважаю как мужика. Как мужик мужика. Он истый мужик, да. Он хотел отдать землю крестьянам и – отдал бы, отдал бы под корень. Да, да, отдал бы, ей-ей! Но, видишь ли, брат, не ко времени помер он, бедняга. Молодым, совсем молодым отошёл в мир иной. Жалко человека. Видать, надорвался, когда поднимал Русь на дыбы.

– А что, земля в Союзе разве не у крестьян?

Кузьма нехотя-лениво приподнялся на локте, смешливо, но продолжительно-остро посмотрел в глаза брата. Ничего не ответил. Но и усмешку смял.

Чуть погодя сказал, задорно спрыгивая на пол:

– Давай-ка, братишка, я тебя попарю. Как мужик мужика.

– А это как?

– А это без пощады и сантиментов. Но не боись: хотя и без пощады и сантиментов, однако ж шкуру твою не попорчу, разнеженную в городских хоромах. Она как-никак денег стоит! – засмеялся Кузьма, выказывая крепкие белые зубы и замачивая в кипятке два увесистых берёзовых веника.

– Хм, шкуру.

– Не боись, не боись, говорю. После моей бани приедешь в свой райком – или по горкомам уже ошиваешься? – как шёлковый. Нет, нет, как соболёк после линьки: сверкать будешь каждой волосинкой-шерстинкой. Ну, растягайся ж…. кверху!

«Хм, ошиваешься», – нахмурился Афанасий, но промолчал.

«А Кузьма-то вырос уже, действительно мужиком стал, – тут же, но уже ласково и растроганно, подумал старший брат, охотно распластываясь животом на полке. – Я ему как мужик и в подмастерья, наверное, уже не сгожусь».

Сказал, посмеиваясь:

– Ну, давай: секи брата… живодёр кулацкий.

Искуссно подогнав вениками жара от каменки и одновременно вениками же оросив брата водицей, Кузьма ловкими перекрестными с оттягами похлопываниями начал парить. Афанасий краем глаза приметил его необычные движения:

– Похоже, что крестишь меня.

– Так сегодня же водосвятие!

– Ну?! – с ироничной радостью воскликнул Афанасий. – И ты, получается, как поп, освящаешь меня, раба грешного?

– Освящаю, не освящаю, а чертей, – точно! – выгоняю из тебя. – И он стал жёстче и оттягистей отмахивать вениками.

– Ай-ай! – заелозил Афанасий, но был чрезвычайно доволен.

– Что, черти под кожей зашевелились, наружу запросились? А может, – хва?

– Жарь, жарь, милосердный исусик! Надо же: и Ленина любишь, и Бога чтишь.

– А как у человека? И по земле он ходит, и в небо смотрит. Ленин, то бишь царь земной, – для головы, а Бог – для души. Так исстари и живёт русский человек. И ничем этой привычки в нём не вытравить.

– А кто, собственно, её вытравливает? Сталин уже давненько в могиле.

– Кто-кто! Дед Пихто! – в сморщенной усмешке отшутился Кузьма, и после лёгких пробежек вениками по спине и ногам брата и нахлёстов пара от каменки, в которую только что льнул несколько ковшей воды, хватанул в перекрестьи так, что Афанасий взревел, подпрыгнул под самый потолок и ударился затылком о доску.

– Не ломать имущество – денег стоит! – гоготал и размахивал вениками Кузьма. – Выскочил-таки чёрт из тебя! Сам видел его. Вон в ту сливную дыру сиганул.

– Ну, спасибо, братишка, угодил старшому. Но туда, наверное, сиганула душа моя.

Черёд Афанасьев парить брата. Он старался, припоминая навыки из юности своей, подражая Кузьме, – перекрестьями с оттягами впечатывал веники в его мускулистое коротконогое, но длиннорукое тулово.

«Ишь какой заграбастый мужичок у нас вырос, строитель, понимаешь ли, семейного коммунизма! На, на тебе!..» – азартно, но ласково думалось, как пелось, Афанасию. Кузьма был очень доволен братом, щедро нахваливал его, покряхтывая, игогокая. Афанасий же, как мальчишка – сам так называл себя, – радовался: что ни говорите, а хвалит мастер!

Пылающе-красные, с рогасто вздыбленными мокрыми волосами, посидели в предбаннике, потягивая из кружек бражистый домашний квас со зловатым, но бодрящим, «продирающим до самых кишок» духом и настоем хрена. Афанасий про отца рассказал: как утром сходили к матери на кладбище, как растрогала его та одинокая узенькая тропинка к ней. Голос его изменнически утончался, и он, хмельной, расслабленный, боялся, что выбьется слеза. Не выбилась. Норов всё же взял в нём верх, но душа стонала, голосила.

Посидели молча, чему-то оба покачивая головой, тесня зубы.

Поговорили об отце: что нелегко ему теперь без матери, да с одной-то рукой. Афанасий ругнул себя: не приезжаю, не помогаю по хозяйству. Кузьма пронзительно-лукаво, но улыбчиво заглянул в глаза брата:

– Не казнись, Афанасий, попусту. Батя у нас самостоятельный и сноровистый мужик. Работает так, что сдаётся – у него не одна рука, а этак добавочно ещё две или даже три. Я и Наталья чего бы не предложили ему по домашностям, он – «сам», «сам». Ну, что ж, сам, так сам. С усам. Ты мне лучше скажи, как там твои поживают – Людмила, Юрик? А Иван Николаевич? Не приезжаете что-то вы к нам, а ведь родниться надо. Старики говорят: родня-то тогда родня, когда вместе живут-могут люди одной крови и роду-племени. Понимаю: и мы виноваты – тоже к вам носа не кажим. Но ведь городскую, согласись, жизнь с деревенской не сравнишь: тут у нас бессрочно – то скотина, то земля, то засуха, то потоп. Ни выходных, ни проходных. Понимаешь, родниться надо? Родом да роем, как пчёлы, жить надо, а не абы как. Так чего твои-то там? Живы-здоровы?

Пока слушал Афанасий младшего брата – тяжелел сердцем, будто кровь в него вливали, а выпускать не выпускали. Зримее увиделось: что он и что Кузьма. Низовым – но не злым, а скорее повинным, растерянным – взглядом посмотрел на брата. Сказал, сорвавшись на шепоток:

– Живём потихоньку.

Тут же прибавил потвёрже, однако в глаза брата уже не взглянул:

– Конечно, будем приезжать чаще. Да и вы о нас не забывайте.

Кузьма, тоже не глянув в глаза брата, поспешно предложил ещё попариться. Попарились. Однако уже без задора, без лёгкости душевной. Кажется, оба порадовались, когда народ стал стучаться – и в дверь, и в окно: мол, пора и честь знать, мы тоже хотим попариться.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация