Ждать начала приходится довольно долго, хотя мы приехали в минут пять седьмого. Облокотившись о перила нашей ложи, я разглядываю соседей в ложе напротив — какое-то чопорное, расфуфыренное семейство, бросающее на меня презрительные взгляды, — и пару рядов выше в одеждах попроще, наверное, простолюдины. Если присмотреться, аристократов в зале не очень много, если только здесь нет традиции для таких мероприятий одеваться попроще и смешиваться с толпой. А я бы так и сделала, но я не воспитана как местный аристократ.
Вдоволь насмотревшись, поворачиваюсь к бледному, забившемуся в угол Дамиану, ловлю его взгляд и удивленно оглядываюсь. И тут же понимаю, что по крайней мере половина зала смотрит на нас. На меня. Нет, все-таки на нас.
А потом, прислушавшись, понимаю, что они нас еще и обсуждают. Именно нас, и Дамиану в этих, хм, сплетнях отведено почетное место предмета разговоров. Я-то что — фея, красавица, чего там долго косточки перемывать? А вот бастард-демонолог в фаворитах у феи — это уже интересно.
Дамиан забивается еще дальше в угол (как он умудряется прихватить с собой кресло, для меня мистика), когда я, оставив перила в покое, пытаюсь подсесть к нему поближе.
— Что?
Дамиан бросает отчаянный взгляд сначала на меня, потом на зал.
— Только не говори, что ты меня стесняешься, — усмехаюсь я.
— Я не хочу быть фаворитом, — тихо шепчет Дамиан, так тихо, что я вряд ли бы его услышала, не прислушивайся специально.
— А я не хочу быть принцессой, — шучу я, но Дамиан отчего-то не смеется. И вздрагивает, когда я беру его за руку. — Тебе так важно, что они о нас думают?
Дамиан молча отводит взгляд, а я сжимаю его руку крепче. Но не знаю, что сказать или сделать, чтобы он почувствовал себя лучше. И не понимаю… Вот Ромион — его все любят, зайди он сейчас в зал, звучали бы овации, как популярным актерам, а то и громче. И что, стал он от этого счастливее? Помогла ему эта любовь, когда его прокляли? Да в конце концов, стал ли он менее одиноким?
Я почти решаюсь — и репетирую в голове — сказать все это Дамиану, но тут (вместе с очередным раскатом грома) раздается рев горна, и на сцену выпархивают красивые и абсолютно одинаковые девушки в платьях, очень напоминающих мое, только голубых, и начинают танцевать среди синих лент, рассказывая, как им нравится быть русалками. В это время зал потихоньку успокаивается, только по галерке все еще бродит один упрямый лоточник, выкрикивая что-то про пирожки, пока одна сердобольная старушка не угощает его яблоком. После лоточника уносят, а пирожки достаются довольным зрителям даром.
Танцуют девочки под какую-то дикую авангардную музыку, помесь рока и джаза (трубач очень старается). Потом вперед выталкивают маленькую русалочку — действительно очень маленькую, я не сразу отличаю ее от остальных девиц, не в пример крупнее ее, хотя она очень высоко подпрыгивает, говоря, что рвется на поверхность, потому что там красиво. И все это декламируется пятистопным ямбом, высокопарным стилем, что в театральных декорациях смотрится по меньшей мере странно.
Ко второму действию я понимаю, что где-то уже видела эту историю. А к третьему вспоминаю где. К четвертому у меня болят уши, и я безумно завидую Ромиону, который мудро остался дома.
Оставшееся до антракта время я наблюдаю за Дамианом, потому что это куда интереснее представления. Дамиан, временно забыв о своих волнениях по поводу репутации, подается вперед, облокачивается о перила и смотрит на сцену так восхищенно — особенно когда там появляется русалочка в своем фривольном платье, — что мне не раз и не два хочется одновременно и захохотать, и стукнуть его по лбу, чтобы не пялился. А когда русалочка спасает принца и наблюдает на берегу, как его увозит другая принцесса, этот черный демонолог, у которого монстр живет не под кроватью, а висит над ней в виде коврика, еще и плачет.
Я очень жалею, что мне нельзя брать в этот мир технику: фотоаппарат бы очень пригодился. Расчувствовавшийся демонолог — зрелище трогательное и ломающее стереотипы. Особенно когда после объявления антракта Дамиан вздрагивает, быстро вытирает лицо руками и бросает на меня тревожный взгляд: видела?
Я тактично изучаю потолок ложи.
Зрители во время антракта не расходятся: они скупают все имеющееся у лоточников пиво, сладости и «детям мороженое». Немного обсуждают представление. Чуть-чуть — прелести актрисы-русалочки. Потом поворачиваются к королевской ложе, глазеют на меня, на побледневшего Дамиана. И решают, что эта тема им интереснее.
Я со вздохом облокачиваюсь о перила и принимаюсь смотреть, как за кулисами рыжий котенок играет с шелковым шнурком. И потому пугаюсь, когда Дамиан неожиданно кладет мне руку на плечо и, когда я удивленно оборачиваюсь, крепко обнимает и целует. И тихо шепчет, прижавшись лбом к моему лбу:
— Мне все равно. Я люблю тебя — и только это важно.
Получается немного пафосно, но сейчас я не рискую пошутить на этот счет.
Обсуждения наших отношений за стеной ложи становятся еще яростнее. И минут через пять к нам стучится и без приглашения входит какой-то высокий лысый мужчина лет пятидесяти, толстоватый и сразу занимающий собой всю ложу.
— Ваше Высочество, — сально улыбается он мне. Потом отвешивает что-то вроде поклона и кивает Дамиану. — Я…
Имя звучит два раза — первый раз оно совпадает с громовым раскатом. А второй получается смазано и странно, как шипение недовольного кота, так что смысл я не улавливаю. А вот Дамиан, кажется, понимает, потому что бледнеет еще сильнее, а лицо становится изумленно-восторженным, как у ребенка, которому показывают чужую красивую игрушку.
А потом этот странный все-еще-незнакомец объясняет, зачем он пришел. Мы с Дамианом его якобы вдохновили на написание нового шедевра. И не могли бы мы приехать к нему, ну, скажем, завтра, чтобы подробно рассказать, как мы дошли до жизни такой, читай — влюбились.
Я смотрю на Дамиана — тот молчит, по-прежнему с восторженным лицом. А толстяк разливается соловьем, что после этого история наших злоключений осчастливит читателей, вдохновит на подвиги и все в том же духе, такое же позитивное. Минут десять мне вешают на уши эту лапшу, потом толстяк спохватывается, говорит, что в его романе один из нас, конечно же, умрет, зато это будет очень поучительная смерть, очень трагичная и красивая, и мы можем выбрать, чья именно.
Я терпеливо жду, что Дамиан его выгонит, но он слушает молча, как зачарованный, поэтому на фразе «вашу историю будут ставить в театрах, и она станет куда популярней этих слезливых драм исписавшегося Златоуста» я встаю, подхожу к толстяку и вежливо прошу его заткнуться. И выйти. Заодно и на дверь показываю. А то вдруг он забыл в мечтах о популярности и радужных перспективах.
— Вы отказываетесь? — удивляется толстяк.
На всякий случай я повторяю — короче и понятнее. Очнувшийся Дамиан пытается вмешаться, но меня уже не остановить — я толкаю на себя кресло и совсем недружелюбно объясняю, что я с этим креслом сделаю, если кое-кто сейчас не уйдет.
