– Разве? Странно.
– А вы, Василий Захарович, что ж отмалчиваетесь? – упрекнул ТТ Застрехина. – Ковригин – ваш соратник. Вы, оба-два, так сказать, глыбы, два матерых человечища нашей деревенской прозы. Молвите для протокола! Вы ведь тоже подписали заключение комиссии?
– Подписал, Теодор Тимофеевич. Не каменный. Я ведь как мыслю: голубиное дерьмо повсюду, куда ни глянь, гадят везде: на скамейки, одежду, даже на памятники. Так ведь?
– Та-ак… – осторожно согласился Сухонин, удивленно откидывая волосы со лба.
– А вот орлиного дерьма никто еще не видывал. Высоко летает большая птица. Парит над горами. Но ведь и она тоже гадит.
– Это вносить в протокол? – жалобно спросила Арина.
– Не надо! – проскрежетал Шуваев. – Товарищи, вернемся к предмету нашего заседания. Есть точка зрения комиссии, имеется позиция райкома и горкома, но решение принимать нам с вами и отвечать за него тоже нам – персонально.
– Перед кем отвечать? – хмыкнул Флагелянский. – Уж не перед историей ли?
– И перед историей, и перед своей совестью, и перед бюро райкома. Мне там докладывать. А теперь, думаю, пришло время пригласить сюда Ковригина и выслушать его объяснения.
– Владимир Иванович, вы мне разрешите еще раз чуть-чуть вмешаться?
– Да вы уже и так вмешались, Теодор Тимофеевич.
– Спасибо за понимание. Коллеги, нам предстоит серьезное испытание! – произнес Сухонин со своим знаменитым придыханием. – Сейчас сюда войдет человек, который долгие годы был нашим соратником, товарищем по партии, в чем-то даже образцом, если брать уровень его прозы. Прежней прозы. Но оказалось, он просто выдавал себя за советского писателя, тая в душе вражду и лукавую неприязнь к нашим идеалам. Двурушникам не место в партии. Но! Как бы вызывающе и даже оскорбительно ни повел себя здесь Ковригин, помните, мы представляем крупнейшую партийную организацию творческой Москвы. Сдержанность, корректность, конструктивность, принципиальность. Будем брать пример с Ленина! Мартен Минаевич, – ТТ с надеждой посмотрел на Палаткина, – вы специалист, скажите, как себя вел в подобных ситуациях Владимир Ильич?
– Безжалостно! – резко ответил драматург, крутя в пальцах пластинку с таблетками. – Враг революции – личный враг, даже если был прежде другом.
– Очень верное замечание! – Сухонин, по-ленински вдев пальцы в проймы жилетки, глянул на Шуваева. – Никакие дружеские связи не имеют значения, если человек, а тем более писатель встал на путь борьбы с нашим строем, оскорбил нашу партию в лице ее генерального секретаря. – ТТ еще раз со значением посмотрел на секретаря парткома. – А теперь в самом деле не пора ли сюда пригласить литератора Ковригина и поговорить с ним по всей строгости нашего устава? Ярополк Васильевич, не сочтите за труд – позовите его сюда!
– Он за столиком у камина, – подсказал Флагелянский.
Сазанович нехотя встал и медленно пошел к двери, всем своим видом укоряя злую судьбу, которая сначала бросила его, подполковника ГРУ, в холодильник с мороженой свининой, а потом приставила холуем к задаваке Сухонину.
– Поскорее! – прикрикнул ТТ.
Бывший резидент вздрогнул, как от удара, и прибавил шагу. Когда умер Сазонович, я не знаю, он исчез из жизни незаметно, словно перешел на нелегальное положение по сигналу из Центра.
– Может быть, пока его зовут, кто-то хочет высказаться? – спросил Шуваев.
– Я! – вскочила Метелина. – Когда мы летали в Афганистан и выступали там перед нашими ребятами из ограниченного контингента, нам выдали личное оружие. Ну, на случай, если душманы нападут. Я свой пистолет носила вот в этой сумочке, – она предъявила довольно вместительную кошелку с двумя золотыми полукольцами на боку.
– И что? – нахмурился секретарь парткома.
– Когда мы улетали, у нас, конечно, пистолеты забрали. Но идейное оружие сдаче не подлежит!
– Это все? Арина, внеси в протокол.
– У него нашли оружие? – громко переспросил Гриша Красный. – На даче лежит?
– Нет, не нашли! – проорал в слуховой аппарат Борозда. – Ничего у него не нашли, кроме антисоветчины.
– Погодите, это не все еще! – разошлась Метелина. – Слушайте:
Я носила револьвер
В сумке от Шанели.
Мне других не нужно вер,
Кроме той, что Ленин
Завещал…
– Хватит, Эра Емельяновна! – Шуваев хлопнул пятерней по столу. – Стихи будете читать на своем авторском вечере. Сейчас у нас персональное дело Ковригина.
– А если он будет пьян? – осторожно спросил Дусин. – И устроит дебош?
– Вызовем наряд! – буркнул Палаткин.
– Напоминаю, товарищи: сдержанность и непреклонность! – воззвал ТТ.
– «Как холод мраморной гробницы, грудь нецело-ованной веста-алки…» – не выдержав, тихо пропел Лялин, уткнувшись в служебный журнал.
– Николай Геворгиевич, вы-то хоть воздержитесь! – упрекнул Сухонин.
68. Перемена участи
Сядешь с Богом в подкидного.
Козырей полна рука.
Глядь-поглядь: продулся снова.
Обманули дурака.
А.
В партком, дожевывая, вошел Ковригин под конвоем Сазановича.
– Получите, – процедил бывший нелегал и удалился в свой угол, как в изгнание.
– Здравствуйте, люди добрые! – низко поклонился литературный злодей.
Все посмотрели на возмутителя спокойствия с недоумением. Обычно импортно-щеголеватый, сегодня вождь деревенской прозы был одет в полном соответствии с жанром: кургузый синий пиджачишко, вытертые серые брюки с пузырями на коленях, застиранная клетчатая рубаха навыпуск. Бульдожьи мыски стоптанных башмаков по-клоунски загибались вверх. К тому же Ковригин несколько дней не брился, оброс белесой щетиной и стал похож на сельского лодыря, вызванного за прогулы в правление колхоза. Не хватало только засаленного картуза на голове.
– Садитесь, Алексей Владимирович, – строго попросил Шуваев.
– Постою, коль набедокурил… – нажимая на «о», отозвался он.
Сухонин и Лялин тревожно переглянулись, а Зыбин и Капа перешепнулись. На лицах остальных зрителей появилось такое выражение, словно фокусник на арене вынул из-под покрывала не привычного кролика, а змею.
– Какие будут вопросы к коммунисту Ковригину? – выждав, спросил секретарь парткома.
Некоторое время все молчали. Наконец вскочила Метелина:
– Алеша, скажи, что плохого сделала тебе Советская власть?
– Лично мне ничего плохого. Только хорошее.
– Зачем же ты, зверь, написал этот пасквиль?
– Жестоко ошибся. Сердечно раскаиваюсь. – он приложил руку к груди: знаменитого перстня на пальце не было.
