Фагин не владел ни одним литературным жанром, он вообще с трудом излагал мысли на бумаге. Но без очередной справки о заработках Эдика сразу погнали бы из профкома, поэтому я и разрешил некоторые наши заметки подписывать его фамилией, на него же выписывались гонорары, которые он, получив в кассе, отдавал подлинным авторам. Более того, провернув очередное дельце, Фагин накрывал в редакции стол. Кормился он мелкой спекуляцией, в том числе валютной, но в основном перепродавал антиквариат и дефицитное тряпье, на чем они и сошлись с Крыковым. Недавно Эд взял на складе у знакомого барыги с большой переплатой партию лифчиков, застегивавшихся не сзади, как обычно, а спереди. В таком перед изумленным отечественным кинозрителем предстала красотка Анжелика, Маркиза ангелов и ветреная жена графа де Пейрака. На какое-то время бюстгальтеры-«анжелики» оживили унылый мир советского нижнего белья, скромный до убогости. Но то ли Фагин заломил слишком высокую цену, то ли наши консервативные дамы предпочли обычные крючки на спине, то ли торопливые мужики нервничали, не находя застежки в положенном месте, но товар не пошел. Коробочки, разложенные по размерам и цветам, заняли целый угол свободной комнаты в коммуналке Бобы, и он теперь по случаю одаривал «анжеликами» всех своих барышень, даже бывших. Я тоже взял для Нины парочку – черный и красный.
– И что же вы опять затеяли? – скептически спросил я.
– Да так, по мелочи, – буркнул Крыков, отводя взгляд. – Когда планерка?
– Ждем Макетсона и Жабрину.
– Как бы Синезубка его не заездила. Не мальчик уже.
– А что – может?
– Она может, – со знанием дела кивнул Боба. – Перпетуум-баба…
28. Ближе к жизни!
– Как живете, жополизы,
Меж мартеном и жнивьем?
Отвечают журналисты:
– Ничего себе, живем…
А.
Легок на помине, появился хромой ответсек. Входил он всегда как-то странно: сначала будто бы сама собой открывалась дверь, затем появлялся старый кожаный портфель, похожий на ранец суворовского солдата, съехавшего на нем с Альп. Следом просовывалась нога в ботинке на «манной каше». Наконец вваливался и весь Макетсон, краснолицый, седой, величавый.
– Худо! Будет дождь, – предупредил он с порога. – Колено мозжит. Извините за опоздание, но я писал срочную справку. Туда! Вы меня поняли?
– О да! – кивнул я.
– Ничего страшного, Борис Львович, Маши-то все равно еще нет, – ухмыльнулся Крыков.
– Я сделаю ей строгое внушение, – пригрозил ответсек и поковылял в залу, к своему столу. – Георгий Михайлович, можно вас на минуточку?
Я пошел за ним, но Боба успел мне шепнуть:
– Ребенка сделал, а теперь еще и внушение сделает.
– Тс-с!
В зале пахло вчерашним кофе и ядовитой женской парфюмерией.
– Ну как, держитесь? – спросил Макетсон, вынимая из портфеля железный строкомер и фломастеры. – Москва гудит. И не только Москва… Я слышал кое-что по «голосам». Худо это! Очень худо! А проза-то, скажу я вам, проходная. Ожидал большего. К тому же нельзя так идеализировать дореволюционную нищую голодную Русь. Да и антисемитизмом все это как-то отдает. Не находите?
– Не знаю… – Я пожал плечами, уходя от опасной темы: прослыть антисемитом в СССР было куда опаснее, чем назваться евреем.
– Вы, Егор, еще молоды и не чувствуете подтекста. Кстати, там, – ответсек показал пальцем вверх, – меня о вас снова расспрашивали. Не беспокойтесь, я дал лучшие референции!
– Спасибо, но я больше беспокоюсь о макетах.
– Не волнуйтесь, уже готово, после планерки отправлю.
В залу впорхнула румяная от осенней прохлады Синезубка – обвислое лицо Макетсона посвежело, в глазах блеснул огонь.
– Ах, я, наверное, самая последняя? – прощебетала Жабрина. – Добрый день, Георгий Михайлович!
– Здравствуйте, Мария Сергеевна!
– Здравствуйте, Борис Львович! Вы давно уже здесь?
– Нет, Машенька, только вошел. Работал над справкой.
– Устали, наверное?
– Нам не привыкать.
– А у меня кран потек…
– Что вы говорите? Вызвали сантехника?
– Да, и надеюсь, вечером он обязательно придет!
Я представил себе, как час назад они лежали в постели, ласкались и тетешкались. Везунчики! Влюбленность – это какой-то богоданный счастливый наркоз, он веселит, оглупляет, снова делает тебя ребенком, готовым есть мороженое до ангины, а потом надо снова возвращаться во взрослый мир с его суровыми расценками за каждое «хочу».
– Борис Львович, что там ваши кактусы? – спросил я.
– Вообразите, расцвела моя неопортерия!
– Неужели? – поджала губы Жабрина, поняв, что любовник все-таки поддерживает связь с оставленной семьей.
– Да, Машенька, – смутился Макетсон. – Расцвела…
– Вот и хорошо! – Она кокетливо глянула на Крыкова. – А что это там за канапе в коридоре?
– Это оттоманка, – уточнил Боба.
– Почему она так смешно называется?
– Потому, Машенька, что придумали ее в Оттоманской империи, – нежно объяснил ответсек, заглаживая вину.
– Для гаремов! – добавил Крыков.
– Ах, я хочу в гарем! – томно потянулась Синезубка.
– Это вот зря. Там надо долго ждать своей очереди! – ухмыльнулся Боба.
– Планерка у нас сегодня будет или нет? – подурнев лицом, сварливо спросила Жабрина.
– Да, зовите Торможенко! – приказал я.
Мы расселись, как обычно, вокруг большого стола. Пришел Толя: на лице желатиновая обида мыслителя, оторванного от тайн мироздания ради пустяков. Планерку я собирался провести быстро: в номере особых сложностей не предвиделось. Две с половиной из четырех полос занимал отчет о партсобрании прозаиков.
– Из Ташкента материал прислали?
– Да, Вера Павловна перепечатывает, – ответил Макетсон.
– Кто автор?
– Тимур Зульфикаримов.
– Как называется?
– «Храните мир, земляне-земляки!»
– Отлично!
– «Шапку» придумали? – спросил я.
– Да. «Ближе к жизни, ближе к народу!» – гордо объявил ответсек.
– Ха-ха, – мстительно ухмыльнулась Синезубка.
– Не шедевр, но сойдет, – кивнул я. – А что там у нас с расшифровкой стенограммы собрания?
– Пока свой кусок сдала только Мария Сергеевна, – доложил Макетсон и виновато глянул на любовницу. – Из-за этого не могу закончить макет.
– Даже так? – Мне стало смешно: отчет шел сплошной «простыней» и никакого особого макетирования не требовал. – Мужики, в чем дело? – Я с упреком посмотрел на Бобу и Толю.
