– Ну, а ты-то чего отмалчиваешься, Василий Захарович? – спросил секретарь парткома.
Члены комиссии с интересом глянули на старого природоведа, ведь он творил в том же деревенском жанре, что и «виновник позора», более того, одно время они соперничали, поначалу идя вровень. В критике появилось даже устойчивое сочетание «школа Застрехина-Ковригина», потом стали говорить: о «школе «Ковригина-Застрехина», но постепенно молодой классик вырвался вперед, став признанным лидером направления, а старик Застрехин так и остался сидеть с удочкой у сельского прудика под ивой-печальницей.
– Я вот за что лис-то не люблю, – раздумчиво начал писатель-рыболов, выбросив окурок в форточку. – Залезет такая в курятник. Зима. Жрать хочется. Она и понятно: зайцев в округе всех перебили. Голодно. Ну, выбери себе куру пожирней, слопай, тявкни: «Спасибо, люди добрые!» – и беги к детишкам малым. Нет же, передушит, стерва рыжая, полкурятника, да еще нагадит, как подпись поставит…
– А ты это к чему? – удивился Шуваев.
– К слову.
– Ну, не знаю, не знаю… – вздохнула Ашукина. – Ковригин не лис, он заблуждается искренне.
– Волк он тамбовский! – буркнул Борозда.
– Вообще-то, он из Владимирской губернии, – поправил Шуваев.
– А вот еще интересно, что волки иногда задом наперед ходят, – вновь заговорил Застрехин.
– Зачем?
– А чтобы охотника со следа сбить.
– Верно! – воскликнул Флагелянский. – Задом наперед. В прошлое тащит нас Ковригин своими писаниями. Идеализирует посконную Русь, мыслит себя вне народа, выбравшего в семнадцатом году социализм. Он пишет, что якобы судьба специально уберегла его от фронта…
В рукописи действительно был такой рассказ: старый военврач услышал, как стоящий перед ним голышом юный призывник пробормотал: «Я не первый воин, не последний…» Сельский парень шпарит наизусть Блока, да еще к месту! Доктор пожалел самородка и послал не в окопы на верную смерть, а в распоряжение коменданта Кремля.
– Выходит, судьба его берегла, а нас, стало быть, нет? – побагровел Борозда. – Он, значит, белая кость, а мы оглодки человеческие?
– Но вы-то, Иван Никитич, тоже живы остались! – заметил Шуваев.
– Я-то жив, а из нашего выпуска всего пять человек уцелело, остальные в танках сгорели.
– Вот видите, выходит, и вас судьба сберегла! – прошелестела Ашукина.
– Выходит, сберегла… – задумался ветеран.
– Нет, товарищи, надо смотреть глубже! – встрял Флагелянский. – Помните, как там дальше у Блока?
– Что-то про родину… – робко вставил я.
– Верно: «долго будет Родина больна…» А чем больна наша Родина, по мнению Ковригина?
– Ну, мало ли чем… – развела руками Ашукина.
– Нет, коллеги, тут все не так просто! Врач комиссии явно из бывших, и он сразу догадался, что имел в виду начитанный призывник.
– А что он имел в виду? – заинтересовался Шуваев.
– А вот что: Родина больна Советской властью.
– Вы так считаете? – удивился секретарь парткома.
– Не я, а Ковригин, – замахал руками критик.
– Да нет же… Блок имел в виду татаро-монгольское иго, – тихо возразила Капитолина.
– Блок – да. А Ковригин имел в виду иго большевиков. Старичок это уловил и порадел будущему антисоветчику, – подытожил Флагелянский.
– Ну, это вы, Леонард Семенович, подзагнули! – совершенно разборчиво произнес Зыбин и нехорошо пристукнул пудовым кулаком по широкой ладони.
– Я вот за что псов цепных не люблю, – выбросив очередной окурок в форточку, молвил Застрехин. – Как зайдется ночью, визжит, захлебывается. Ну, думаешь, воры лезут или медведь в село забрел. Зарядишь ружьишко, выскочишь, а пустобрех кота на яблоню загнал и слюнями давится…
– Это вы к чему? – насупился критик.
– К слову.
– А что-то у нас председатель все отмалчивается? – улыбнулся Шуваев. – Давай-ка, Георгий батькович, изрони золотое слово!
Я похолодел, напрягся, пытаясь сосредоточиться, но обнаружил в голове одну-единственную соблазнительную мыслеформу, и касалась она завтрашнего свидания с Летой. К счастью, в комнату заглянула Арина и доложила:
– Владимир Иванович, звонит вдова Кольского.
– Которая?
– Старшая вроде бы…
– Соедини, – разрешил секретарь парткома.
Он принес соболезнования, потом долго слушал, скорбно кивая и повторяя: «Поможем, как не помочь, обязательно поможем!» Наконец, призвав вдову держаться и жить дальше, он положил трубку и поглядел на меня.
– Умер все-таки! – ахнул танкист. – Когда?
– Позавчера! Егорушка, ты там у себя в газетке про некролог-то не забудь!
– Обижаете, Владимир Иванович, уже заслан, – солидно соврал я, чувствуя между лопаток струйку пота: мы чуть не прошляпили смерть заслуженного литератора.
– Ну, и славно! Слушаем председателя комиссии…
– Для меня большая честь… долг… ответственность… – начал я, совершенно не зная, что скажу.
Тут снова заглянула Арина.
– Владимир Иванович, вдова Кольского.
– Да я ж с ней только что…
– Младшая.
– Извините, товарищи… Соединяй!
Он снова принес соболезнования, потом долго слушал, скорбно кивая и повторяя: «Поможем, как не помочь, обязательно поможем!» Наконец, призвав вдову держаться и жить дальше, опустил трубку на рычажки.
– А где хоронят-то? – спросил Застрехин.
– На Востряковском.
– Ишь ты!
– Вот что, Егор, завтра поднимай комсомол, будете Кольского выносить. Больше некому.
– Есть.
– Но чтобы в пятнадцать ноль-ноль был здесь как штык. Вы, товарищи-трибунальцы, тоже!
– А что у нас в пятнадцать ноль-ноль? – спросил Борозда. – Мне в два часа челюсть в поликлинике примерять будут.
– Отставить челюсть. Завтра в три часа у нас, товарищи, будет здесь Ковригин.
– Как завтра? – возмутился критик. – А сегодня?
– Позвонили… Нынче какой-то министр из Индии официальный обед дает, а у него без Ковригина кусок в горло не лезет, они, видишь ли, вместе по Тибету путешествовали. Государственное дело. В общем, звонили из МИДа – отпросили на сегодня виновника позора…
– А что же ты, Иваныч, заранее не сказал? – упрекнул Застрехин.
– Да вы бы сразу взбесились, а так хоть поговорили по душам.
– Это возмутительно! – взвился Флагелянский, но снова заглянула Арина:
– Владимир Иванович, вас в горком срочно вызывают.
