Перед уходом я заглянул к дочери. Она лежала, печально глядя в потолок, и сосредоточенно размышляла.
– О чем думаешь, вредительница?
– Я не вредительница. Я помочь хотела.
– Ты на будущее сначала спроси, а потом помогай. Так о чем соображаем, Спиноза Егоровна?
– А бывает совсем-совсем прозрачный клей?
– Тебе-то зачем?
– Марки назад склеить…
– Назад склеить ничего нельзя. Запомни!
Я поцеловал дочь в теплый лоб, обернулся и увидел Нину, она стояла в дверном проеме и смотрела на нас с тоскливой нежностью.
– Правильно папа сказал, разорванное не склеить…
– Вот видишь, Олененок, даже мама со мной согласна!
В прихожей, поправляя мне шарф, жена спросила:
– У тебя деньги есть? Может, до магазина добегу.
– Я же вчера все по списку купил.
– А мясо?
– Посмотри в куртке. Вроде оставалась пятерка.
– Мы тебя ждем!
– Вернусь с победой! – Я поцеловал ее за ухом, в самое чуткое место.
– Ну, зачем сейчас?.. – Нина вздрогнула. – Не загуливай!
В лифте я размышлял о том, что любовью к жене и влечением к прочим дамам в мужском мозгу, очевидно, ведают разные извилины, замкнутые, увы, на один и тот же беспокойный орган. Странно! Все остальное у человека парное: глаза, уши, почки, руки, ноги, – а он, бедный скиталец, один. Если бы экономная природа и тут соблюла парность, снабдив мужчин двойным комплектом – для супружества и левосторонних радостей, само понятие «измена» отпало бы за ненадобностью. Я попытался для симметрии распространить эту смелую модель и на женщин, но не успел. Лифт достиг первого этажа, двери разъехались, и я увидел участковую врачиху. Из-под пальто торчал белый халат.
– Опять заболели? – спросила она.
– Опять.
– Плохо. Грипп? Никакого у детей иммунитета не стало.
– У нее, по-моему, не грипп. Жена перестраховывается.
– И правильно. Грипп ходит нехороший, дает осложнения на сердце.
– Ах, вот оно как! – удивился я, сообразив, что и сердце у человека тоже одно, сколько бы раз он ни влюблялся.
Гарика в машине опять не оказалось. Он стоял под окном Клары Васильевны и, развесив уши, слушал сказание о чудесном кабачке, торчавшем меж широких листьев, как авиабомба времен войны. Оказывается, если овощ успеет подрасти еще на пять сантиметров, то побьет рекорд, о котором недавно писали в «Вечерке».
– На панихиду опаздываем! – прикрикнул я.
– А кто умер? – ахнула пенсионерка.
– Человек.
Выезжая с Домодедовской улицы на Каширское шоссе, мы застряли в пробке и простояли минут двадцать, впереди случилась авария, и два толстых гаишника рулеткой замеряли расположение поцеловавшихся машин. Виновники ДТП безутешно бродили вокруг пострадавших автомобилей, жадно курили и смотрели друг на друга с ненавистью, хотя повреждения-то были смешные: погнутый бампер у одного и вмятина у другого.
– Ты чего так долго менял стекло? – спросил я водителя. – На складе не было?
– Было.
– Так в чем дело?
– Егор-джан, начальник новое стекло себе взял, отвечаю, а старое мне дал, видишь! – Гарик ткнул пальцем в лучистый скол с краю. – Пока вынимали, пока вставляли… Клянусь солнцем матери!
– Достал ты меня, солнечный человек!
Наконец мы выехали на Каширку. Заметив, что Гарик насупился, я решил не усугублять недоразумение: ссориться с водителем себе дороже.
– А как вообще дела? – спросил я ласково. – Поговорил с девушкой-то?
– Поговорил. Ребенок у нее будет.
– Поздравляю! И что же ты теперь – в Карабах убежишь?
– Зачем бегать? Женюсь.
– Она-то пойдет?
– Пойдет! – Шофер повернулся ко мне, не глядя на дорогу. – Знаешь, что она мне сказала?
– Осторожно! – Гарик едва успел увернуться от таксиста, выскочившего на встречку. – Смотри на дорогу, а то попадешь на кладбище вместо свадьбы.
– А мы куда едем, Егор-джан?
– На похороны.
– У нас говорят: свадьба и похороны – сестры.
– Типун тебе на язык.
Близ Курского вокзала Гарик поцокал языком, покачал головой, потом прижался к поребрику и остановил машину, вылез, обошел «Москвич» кругом, заглянул под днище, снова поцокал языком и сообщил:
– Приехали, Егор-джан.
– Теперь-то что случилось? – разозлился я.
– Кажется, тормоза потекли… Они мне давно не нравились.
– Что ж ты не проверил, когда стекло менял?
– Забыл, ке матах…
Проклиная забывчивого водителя, я побежал к метро.
34. Где комсомол?
И пусть пока талант твой не замечен,
Пускай ты ничего не написал,
Но если двинешь кони, обеспечен
Тебе, по крайней мере, Малый зал.
А.
На панихиду я не опоздал, так как ее перенесли на полчаса из-за накладки с ритуальным автобусом. Напольные часы в холле и большие, «балетные», зеркала возле гардероба были задернуты черным крепом. Козловский и Данетыч тоже надели на рукава траурные повязки. Пахло свежей хвоей. Из репродуктора, скрытого в стене, звучала печальная музыка, вроде бы Шопен. Гроб уже стоял в Малом зале на скошенном постаменте, окруженный венками от родных, соратников, Союза писателей, Совиздата, Министерства путей сообщения, ДОСААФа. Кольский лежал, уперев подбородок в грудь, казалось, он пытается рассмотреть мыски старомодных ботинок, выглядывавшие из-под белого покрывала. Нос у него, как у всех покойников, укрупнился, на висках был заметен густой бежевый грим, похожий на крем для обуви. Костюм «после тяжелой продолжительной болезни» стал ему, некогда тучному старику, велик, обвис – и орденская колодка сползла набок.
Сами награды покоились на красных подушечках, разложенных по краю постамента. «Знак Почета», «Красная Звезда» и медаль «За отвагу» потемнели от времени, зато орден Отечественной войны 1-й степени сиял сувенирной позолотой: в последнее время такие давали многим ветеранам к круглым победным датам. Вдоль стены поставили десяток стульев для немощных и утомленных. По краям этого ряда, не замечая друг друга, сидели две вдовы: сухая старушка в черном платочке, первая жена, и молодящаяся дама в траурной шляпке с вуалью – в прошлом медсестра санатория. Дочерей тоже было две: старшая выглядела ровесницей второй жены, а младшая по виду – студентка. Третье поколение Кольских отсутствовало: единственный внук служил во Внешторге и попросил политическое убежище в Западной Германии, после чего фронтовика настиг первый инфаркт. Этой скорбной информацией поделился Макетсон, знавший все про всех.
