– Петлю на шею! – отчеканил тот.
– Вот вам ответ! Только так!
– Так, да не так… – вздохнул Застрехин. – По-всякому бывает. Давешней зимой отвел лапник, глядь, белячок на полянке сидит и хрумкает. Я тулку вскинул, он увидал меня и как заверещит, ровно младенчик зашелся…
– И что, не стрельнул? – поинтересовался Борозда.
– Стрельнул, но потом и сам обрыдался.
– М-да… – Сухонин задумчиво откинул волосы со лба.
Открылась дверь, и в кабинет заглянула Мария Ивановна:
– Теодор Тимофеевич, из Ремстройжилуправления какой-то заяц звонит. Они письмо от нас получили и готовы сделать ремонт, но к приезду теннисиста Уильямса не успевают. Только в первом квартале.
– Какое, к черту, письмо? Какой еще, к дьяволу, теннисист? Пусть звонят в Спорткомитет. Я ничего такого не подписывал. Я занят…
– Вроде бы Палаткин подмахнул.
– С какой стати? У него нет права финансовой подписи! Что за чепуха? С ним и разбирайтесь, а мне голову не морочьте! У меня совещание.
Удивленная Мария Ивановна исчезла.
– Итак, товарищи, подытожим: никакого миндальничанья, партийная твердость и принципиальность! – ТТ вынул из кармашка серебряную луковку и откинул крышечку. – В котором часу у вас аутодафе?
– В пятнадцать ноль-ноль, – хмуро подсказал Шуваев.
– Хорошо. Все свободны. Владимир Иванович и Ярополк Васильевич – вас я попрошу остаться! Что-то Николай Геворгиевич запаздывает.
Мы гурьбой вышли в приемную, секретарша еще доругивалась по телефону:
– Ну нет здесь Палаткина, нет! Писатели на работу не ходят… А вы ходите? И что толку?! У меня батареи как текли, так и текут… Я понимаю, заяц, что паркет фондирован… Как только Мартен Минаевич тут появится, сразу вас с ним соединю…
В приемную, словно из-за кулис на сцену, вбежал Лялин и запел: «Зачем, зачем ты, черный вестник, уста-а-а-а-алого торопишь скакуна-а-а-а-а-а?»
38. Витязь на распутье
Большой поэт пришел из ресторана.
Он изнемог в идейной духоте:
Кругом литературные бараны
И крашеные овцы в декольте.
А.
Озадаченная суровой установкой, комиссия, перешептываясь, спустилась по скрипучей лестнице в холл и побрела в партком. Пантеист Пришвин, сидя на пеньке, проводил нас сучковатым взглядом. Он был вырезан из дерева в человеческий рост и покрыт лаком. В Пестром зале будущий председатель общества трезвости Гагаров требовал у буфетчицы «еще сто грамм».
– Стасик, хватит, опять под столом уснешь! – урезонивала его добрая женщина. – Ты и так уже никакой!
– Что-о! Я никакой? Скажите ей! – обратился он за поддержкой к комиссии, шествовавшей мимо.
– Налей ему, не отвяжется! – посоветовал Борозда.
– Слышала?! Наливай!
– Не налью!
– Правильно, – тихо одобрила Ашукина, измученная пьющим мужем.
– Палачи! Сатрапы! Не отмоетесь!
Мы вошли в узкий проход, где располагался бар, и двинулись вдоль стойки. На высоком вращающемся стуле в одиночестве неподвижно сидел Перебреев и с нежной ненавистью смотрел на опустевший стакан. Барменша Люся, стараясь не шуметь, протирала полотенцем фужеры, вдруг стекло под жесткой материей скрипнуло. Тихий лирик вскинулся и жестоко погрозил пальцем помертвевшей женщине.
– Какая-то передислокация наверху, – шепнул мне Борозда. – Я этого Альберта знаю. Редкий интриган.
– Какого Альберта? – спросила Ашукина, еще не усвоившая имен партийных небожителей.
– Альберта Андреевича Черняева…
– Тот еще скунс! – подтвердил Застрехин. – Ишь ты, жаканом решили Лешку бить! Как кабана…
– К тому все и шло. Обнаглел! – процедил Флагелянский, сладко кивнув встречному литературному юноше.
– Нельзя же так, товарищи! – ахнула Ашукина. – Егор, вы как председатель должны…
– Глядь-ка, председатель! – пихнул меня в бок Борозда. – Ну не обормот?
У мраморного камина за почетным столиком, который я заказал на вечер, обедал Ковригин, да не один, а в обществе темноволосой красавицы. Перед ними на столе теснились графин водки, бутылка «Цинандали», серебряная плошка с черной икрой и множество закусок на тарелочках. Когда мы проходили мимо, опальный классик сделал вид, будто нас не замечает, и повлек полную рюмку к жирным губам, вытянутым требовательной гузкой, а его подруга изящно поднесла к округлившемуся алому рту вилку с куском севрюги. Поговаривали, даму зовут Амалия, классик из-за нее решил-таки развестись со своей старинной женой, хотя та давно относилась к его изменам как к сбору жизненного материала для новых книг. Обиженная супруга, не будь дурой, потребовала себе при разделе имущества половину икон, а Ковригин много лет любовно собирал «черные доски» по глухим углам Святой Руси. Писатель заколебался…
Мы тоже сделали вид, что не узнали автора «Крамольных рассказов», и гуськом проследовали в партком.
– Хороша бабенция! Губа у Лешки не дура, – шепнул мне Борозда. – Ух, какая у меня шифровальщица была на Третьем Украинском! Королева! Разденется – дух отшибает: грудью можно взвод фрицев задавить, а между ног – что твоя росомаха прилегла!
– Как не стыдно! – услышав, возмутилась Ашукина.
– Да уж, перед партийной комиссией пить водку – чистое безобразие! – проклекотал Флагелянский.
Я еще раз ревниво оглянулся на мой столик, занятый Ковригиным, и заметил странную вещь: у колонны стоял ТТ и что-то торопливо говорил, склонившись к уху Ковригина, видимо, предупреждал о перемене участи. Мы зашли в партком и расселись за столом. Арина разложила на зеленом сукне листочки для записей, поставила графин с водой и стаканы. Вскоре появились Лялин, Шуваев и Сазанович.
– Видели? – спросил партсек, держась за сердце.
– Видели. Пьет! Безобразие! – подтвердил критик.
– Не в том дело! Все пьют. Как сидит – видели? Прямо царь помазанный. Ни черта не осознал! Мы тут в предынфарктном состоянии бегаем – а ему хоть бы хны!
– Ну, мы его тоже помажем! Не отмоется! – улыбнулся Папикян. – Говорить будем жестко. Егорушка, ты начинаешь. Соберись!
– Я? Почему я? – чувствуя дурноту, спросил я.
– А кто? Прокурор Вышинский? – вскипел Шуваев. – Ты председатель, тебе и начинать. Мол, так и так, вызвали вас по такому-то поводу. Извольте объясниться. Понял? А если он хоть на минуту позже войдет, я ему все скажу, классик, ядрить твою так…
Владимир Иванович снова схватился за сердце и вместе с Лялиным скрылся в кабинете. Папикян на пороге обернулся:
– Спокойно, товарищи, спокойно! Меня здесь нет, я в засаде. – И пробасил: – «Засадный полк в дубраве затаился и жде-е-ет…»
