– Неужели? – фыркнул он. – Значит, гуляем? Меню?
Я глянул на часы: до прихода Леты осталось полчаса, может, чуть больше, значит, можно заказывать.
– Без меню обойдусь. Так, на закусочку: сациви, севрюжка, язычок…
– Кончился язычок, сожрали.
– Тогда мясную нарезку с хреном. Сациви.
– Говорил уже.
– Маслины. Грибочки. Овощную клумбу.
– Сколько народу будет?
– Двое.
– Не обожретесь?
– Не волнуйся!
– Что пить будем?
– Шампанское.
– Сладкого нет.
– Тогда полусладкое.
– Интеллигентные люди пьют только сухое. Кого ждешь?
– Даму.
– Это понятно. Где работает?
– В театре.
– При вешалке?
– Скажешь тоже! Актриса.
– Эти пьют все, что наливают. Тебе-то – водку?
– Коньячку… с лимоном. Сто пятьдесят.
– Лимона сегодня нет, не в Италии. – Он чиркнул в блокнотике. – Икру-то возьмешь?
– Давай!
– Красную?
– И красную, и черную! – вздохнул я, совершая преступление против семейного бюджета, но сладкая внебрачная трясина необоримо затягивала меня.
– Горячее?
– Что порекомендуешь?
– Корейку и судак под польским соусом.
– Валяй!
– Х-м, крепко ты на свою актриску запал, – посочувствовал Алик и ушел выполнять заказ.
Я снова посмотрел на часы и сообразил, что Лета может прийти раньше, надо предупредить администратора у входа с улицы Воровского. Сегодня на посту под большой зеленой лампой сидела Этерия Максовна, в далеком прошлом артистка цирка, а потом костюмерша там же. Пенсионерка со стажем, она носила яркие рейтузы в обтяжку, полупрозрачные блузки и красилась, как Демон Врубеля. Подбежав, я объяснил, что жду гостью, и попросил, как только явится, срочно меня вызвать.
– Откуда, из парткома?
– Нет, заседание закончилось. Я сижу за столиком у камина.
– Понятно. Что за гостья?
– Вы фильм «Музыка судьбы» смотрели? – веско спросил я.
– Эту жуть? Конечно, видела.
– Тогда вы ее узнаете сразу.
– Жорж, побойтесь Бога, зачем вам подержанная мымра, к тому же безголосая?
– Нет, что вы, я жду Виолетту Гаврилову!
– Ах, эту… Впрочем, не мое дело. – Она посмотрела на меня глазами цвета вылинявшей солдатской майки. – Ну, ладно, позову…
Я хотел вернуться к столику, но из парткома как раз вышел Шуваев в сером пальто-букле и черной беретке с фетровым хвостиком на макушке. В руке он держал дипломат с облезлыми золотыми замочками. Со стороны Владимира Ивановича можно было принять за простого бухгалтера, а не секретаря парткома крупнейшей писательской организации и вершителя литературных судеб. Суровое лицо его смягчилось от коньяка, глаза смотрели почти виновато.
– А-а, Егорушка, ты еще здесь? Пойдем-ка, прогуляемся…
– Владимир Иванович, я гостей жду.
– Никуда твои гости не денутся. Проводи-ка меня до метро!
– Я обещал встретить…
– Успеешь. Разговор есть. Пальто прихвати – свежо.
– Я в пиджаке.
– Ну, смотри, не заболей. Не имеешь права.
На улице в самом деле похолодало, дул пронизывающий ветер, и пахло дымным лиственным тленом. Еще не стемнело, но удлинились осенние тени от деревьев, а воздух, не теряя прозрачности, словно бы сгустился. Я повернул направо, к рычащему Садовому кольцу.
– Нет, я обычно до Горьковской хожу, – взял меня под руку Шуваев. – Оттуда мне по прямой линии.
И мы пошли налево.
– Извини, Егор, что накричал на тебя, но ты тоже хорош: сидишь ни рыба ни мясо. Жестче надо быть! Нет, я тебя понимаю. Сам попал, как монашка в бордель. Влипли мы с тобой, комсорг, по самое некуда. Раньше в таких случаях пулю в лоб. А теперь просто пьют. Но ты с меня пример не бери. Я патрон отстрелянный, а у тебя вся жизнь впереди. Меня-то после всей этой катавасии, наверное, уберут…
– Вас-то за что?
– Найдут за что. Например, за нечуткое отношение к творческим кадрам.
– Но они же сами… – удивился я, поеживаясь от проникающего ветра.
– В том-то и дело! Вот я думаю: зачем непременно исключать? Без этого можно человека на всю жизнь напугать. Вроде поначалу так и хотели, а потом вдруг как с цепи сорвались: гнать! В чужую игру нас с тобой, Егорушка, втянули, в большую игру. Но и Лешка тоже хорош, гусь лапчатый! Разве так можно? Лбом в стену. Зачем он злит начальство? Власть его как корова телка облизывает…
– Может, он и в самом деле папку в электричке забыл. Со всеми бывает. – Я исподтишка глянул на часы.
– Ничего он не забыл, пойми ты, мил человек. Верней, забыл, да не он.
– А кто?
– Дед Пихто! Журналист в штатском. Из «Франкфуртер альгемайне». Западник-то рукопись газеткой обернул. Аккуратный народец. По ней и вычислили. Лешку постоянно на посольские приемы зовут, там он и познакомился с этим гансом, пригласил к себе в Переделкино, выпили они крепко, а тот для конспирации приехал на электричке. Дипномера-то у нас отслеживают. Но ведь не умеет пить немчура, я еще по Казахстану помню. Полстакана махнут – и сразу в слезы, фотку тычут: «Киндер, фрау, фатерланд…» Но самое смешное: за журналистом хвоста не было, просто бдительный пассажир заинтересовался и отнес куда следует. Эх, если бы вся страна, как КГБ, работала, давно бы коммунизм построили и перестроили! Ну как можно было немцу в руки такое отдавать?!
– Владимир Иванович, но ведь там, кроме разговора с генсеком, ничего особенного нет. По «голосам» и не такое лепят.
– Слушаешь?
– Бывает.
– Молоток! Врага надо знать по первоисточнику. Мы с тобой и сами, если выпьем, похлеще любой «Немецкой волны» сказануть можем. Правильно он про разрушенные храмы пишет. Вон, видишь, церковь! – Шуваев показал на серый безкрестный купол, вспучившийся над грязно-желтым классическим фронтоном с облупившимися белыми колоннами. – Вот скажи мне, мил друг: кто тут венчался?
– Пушкин, – ответил я, удивляясь такому простому вопросу, и вспомнил, что «Наташу Гончарову поэт, как муж, не удовлетворял…».
– Хвалю. Знаешь. А как храм назывался?
– Не-а. – Я снова незаметно глянул на часы – у меня оставалось еще десять минут.
– Такие вещи надо знать: это храм Вознесения Господня в Сторожах у Никитских ворот. А что тут теперь, ведаешь?
– Не ведаю.
