– Писал. – Я налил ей в бокал.
– Представь, Борьку Мукачина сегодня с «белкой» по «Скорой» увезли. Допился. И прожил-то в доме всего пять дней. В его комнату Майнер перебирается – вид из окна получше. А тридцать седьмой теперь свободен. Заезжай хоть завтра! Желающих много, но ты знаешь, как я к тебе отношусь…
– Знаю, – кивнул я, подлив шампанское в бокал.
Она пила мелкими птичьими глотками, глядя на меня грустными, одинокими, на все готовыми глазами. Сквозь тонкую кофточку угадывался черный бюстгальтер «анжелика», возвышая ее и без того полновесную грудь.
А что, если взять и отомстить вероломной Гавриловой? На мгновение я представил себе, как это произойдет. Лихорадочные поиски такси. Знакомство на ощупь на заднем сиденье. Чужая квартира, пахнущая незнакомой и непонятной жизнью. Гостеприимная женская суета. Вместо обещанного чая срывание всех и всяческих одежд. Страстные попытки приладиться к незнакомому телу, которое, брыкаясь колючими ногами, хочет показать себя с самой лучшей стороны. Наконец, болезненные содрогания, напоминающие приступ сладкого радикулита. Усталость, переходящая в раскаяние. Желание немедленно одеться и покинуть место преступления. Озноб. Отвращение к миру. Рассеянные мысли о венерических последствиях. Чужой подъезд. Пустая утренняя столица. Радикальное отсутствие такси. Тяжелый оптимизм просыпающегося города. Догадливые толстые дворничихи, шаркающие по асфальту березовыми метлами. А с плаката строго смотрит белозубый ударник труда, никогда не изменяющий жене.
– Знаешь, Сонь, не смогу я, наверное…
– Жаль. Надумаешь – звони, – вздохнула она, допила бокал, шатко встала и оглядела ресторанный зал, ища новые варианты.
Я посмотрел на часы: семь. Ждать бесполезно. Алик плюхнул на стол тарелки с корейкой и судаком под польским соусом.
– Я же еще не просил.
– Не надо было сразу все заказывать. Ешь, пока не лопнешь.
Спас Боба. Он влетел в ресторан, дико озираясь, и метнулся ко мне.
– Экселенс, хорошо, что я тебя нашел.
– А что случилось?
– Папа поймал на «тройке» триппер. Такой злоедучий, что сразу с конца закапало. А у него меньше недели до возвращения жены. В Литфондовскую поликлинику нельзя, в диспансер тоже. Все-таки лауреат Госпремии. По телеку про Ленина все время рассказывает. Страна знает его в лицо. Ты говорил, у тебя есть хороший уролог?
– Сексопатолог.
– Черт, перепутал. Надо что-то делать!
– А ты-то чего так волнуешься?
– Папа на меня стрелки переводит. Говорит, надо было их проверить.
– Ну и проверил бы.
– Я раньше всегда проверял. А теперь у меня Лисенок. Не могу.
– Любовь?
– Возможно.
– Может, еще и женишься?
– Не исключено. Лисенок, экселенс, это… это… ангел, который умеет все!
– Рад за тебя! Коньячку?
– Баловство. Алик, бутылку водки! – заорал Крыков. – Сонька, иди к нам!
– А как же Лисенок?
– Она на выходные к маме в Тулу уехала. Экселенс, надо спасать Папу!
– Надо!
– Как зовут папу? – спросила, подсаживаясь, любопытная Соня.
– Мартен Минаевич.
– Ты внебрачный сын Палаткина? – Ее глаза округлились и стали размером с пятикопеечные монеты.
– Т-с-с! Тайна!! – заржал Крыков.
Мы выпили водки – и опустились киммерийские сумерки.
43. Здравствуй, жизнь!
Лед любви, какой он тонкий!
Вот и хрустнул под стопой…
Каждый на своем обломке –
Расплываемся с тобой.
А.
Мне приснилось – я жую наждачную бумагу и страдаю, что нечем запить эту шершавую дрянь. Открыв глаза, я почувствовал трескучую сухость во рту и, преодолевая головокружение, доковылял до кухни, нашел в холодильнике бутылку пива и выдул, чуть не задохнувшись. Отдышался – полегчало. Телу снова захотелось жить, а душе мечтать. Унимая озноб, я побродил по квартире: никого. На часах одиннадцать. Значит, Нина отвела дочь в сад и поехала на работу. Стоп! Во-первых, Алена болеет, во-вторых, жена на бюллетене, а в-третьих, сегодня суббота. Не сходится… На столе обнаружилась записка, придавленная хлебным ножом. Опять, что ли, в магазин? Потом прочитаю – сейчас сил нет.
В окно лезло нестерпимо яркое солнце, внизу кто-то выбивал ковер: бух-бух-бух. Из вентиляционной решетки мерзко тянуло горелыми блинами. Краткое облегчение, дарованное пивом, сменилось новым приступом жизнебоязни. Внезапный телефонный звонок прицельно ударил в ту часть мозга, которая отвечает за ненависть к человечеству.
– Алло-о!
– Жорик, это Лета. Проснулся?
– Почти… – В животе возникла теплота, как от рюмки «пшеничной».
– Прости. Я вчера честно не могла. Ну, честно! Ты меня ждал?
– Да.
– Бедненький… Долго?
– Не очень.
– Обиделся?
– Почти нет.
– Обиделся! Но я правда не могла прийти. Он же мне все платье порвал. Я специально для тебя надела – с декольте.
– Кто порвал? Что случилось-то?
– Ты не поверишь…
Из захлебывающегося рассказа, напоминавшего стрекот швейной машинки, выяснилось: актриса Гаврилова участвовала в групповом избиении художественного руководителя театра имени М. лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, народного артиста Вахтанга Ананьевича Здобина. Дело было так: Здоба после репетиции пригласил Лету в кабинет для «важного разговора», запер дверь и стал грубо приставать, подталкивая девушку к старинному кожаному дивану, на коем, по театральным легендам, не одно поколение актрис добывало роли в обмен на вынужденную ласку. Одолевая сопротивление Леты, худрук твердил, что она зря ломается, что тут у него даже народные наперегонки раздеваются…
– Народных раньше пятидесяти не дают, – усомнился я.
– Ну, значит, они раздевались, когда были еще заслуженными.
– Другое дело.
В общем, Лета сначала отбивалась, а потом размахнулась и врезала насильнику в ухо. Здоба замешкался, оторопев от беспрецедентной наглости крепостной актрисы, а она тем временем кинулась вон, благо ключ торчал в двери. Но разъяренный худрук настиг ее и попытался втащить назад. Некоторое время они боролись в проеме. Привычная ко всему секретарша убежала с криком: «Я на почту!» Старому, но еще крепкому сластолюбцу почти удалось втащить Лету в кабинет, когда в приемную зашел Игорь.
– Какой Игорь? – насторожился я.
– Калашников. Его недавно взяли из Кимрского театра. Он хотел узнать про общежитие.
