– Она отклонена. Распишетесь в уведомлении. Будьте мужчиной! Примите пулю достойно.
– Но я не хочу умирать!
– А кто хочет? Смерть всегда приходит по расписанию, просто никто из нас не знает этого расписания.
Следователь погладил бритую бугристую голову, одернул длинную синюю гимнастерку и вышел из камеры, не зная, что его самого шлепнут через год, когда начнут чистить органы от ежовских опричников. У моего сна имелась одна странная особенность: и я, и Лета, и Нина, и Алена, и даже доносчик Торможенко – все были одеты по моде восьмидесятых. Толя пришел на очную ставку в джинсовой куртке «Lee», которую ему привез из Штатов тесть. Обвинив меня в клевете на Советскую власть посредством бездарной повестушки «Дембель», он достал из кармана электронную забаву «Том&Джерри», made, как говорится, in USA, и принялся азартно давить на кнопки. Моя Алена о такой игрушке могла только мечтать, пробавляясь жалким советским аналогом «Ну, погоди!». Однако странная наша одежда нисколько не тревожила подозрительных следователей и бдительных конвоиров, носивших мешковатую довоенную форму со знаками различия в петлицах. Говорят, эти шпалы, кубики, ромбы придумал Казимир Малевич по заказу Льва Троцкого.
Когда меня вели по бесконечному желтому коридору, я лицом к лицу столкнулся с тем самым стариком, с которым разговаривал под лестницей ночью. На нем была все та же полосатая пижама, но лицо совсем молодое, жутко избитое, в кровоподтеках. Я хотел кивнуть, даже поздороваться, но наткнулся на умоляющий взгляд и похолодел, поняв страшную опасность, ведь, узнав, что мы знакомы, следователь пририсует к разветвленной схеме антисоветского заговора еще два кружочка, и допросы с изобретательной жестокостью пойдут по новому кругу.
Потом, запершись на ключ, я сидел в камере смертников на привинченной к полу железной кровати, ожидая, когда за мной придут, и мучительно искал выход из гибельной ситуации. Я знал, выход есть, и очень простой, но никак не мог вспомнить, так забываешь фамилию одноклассника, зачитавшего твоего Жюля Верна. Ну как же его звали, как? Еще вчера помнил…
В дверь загрохотали:
– Полуяков, на выход с вещами!
«С вещами» – это значит в расход.
Я встал, взял в руки узелок и снова сел от слабости в коленях, потом с трудом поднялся и медленно пошел к вратам смерти…
– Полуяков, твою мать, скорее! Перед смертью не надышишься! Отпирай, вражина!
И тут я вспомнил. Господи, как все просто! Ну, конечно же, конечно же, мудрый и родной Сталин все продумал и предусмотрел. Строго борясь с облыжными приговорами и вредителями в органах, вождь приказал: если осужденный на смерть не признает себя виновным, он может не отпирать дверь камеры палачам. Они будут колотить по железу, обзывать трусливой гиеной, обещать лютую расправу, но главное – сохранять спокойствие, лечь на койку, повернуться к стене и шептать: «Я не виноват! Я сплю. Не мешайте мне спать, гады!» Палачи поорут, побесятся и отстанут, а дело уйдет на доследование.
Но они почему-то не отставали:
– Егор, немедленно открой!
– Вас все ищут!
– Может, с ним что случилось?
– А что с ним могло случиться? Молодой еще конь!
– Мало ли что… Инфаркт помолодел.
– Надо звать Федю!
– Бросьте, с девушкой он. Вот и затаился. Стесняется показать…
– К нему вчера не приходили.
– Где Федя? Быстрее!
– Вай ара, как пить дать опоздаем!
Я с трудом открыл слипшиеся от сладкого сна веки и обнаружил себя не в камере смертников, а в переделкинском «пенале». Дверь содрогалась от ударов, слышались встревоженные голоса. Я посмотрел на часы: до парткома оставался час, даже меньше. Я проспал. Чудовищно проспал! Че-ерт! Проклятый пустырник с валерьяной! Зачем я его пил? Я вскочил, метнулся к умывальнику, подставил лицо под струю ледяной воды, чиркнул щеткой по зубам, набросил плащ и отпер дверь. В коридоре сгрудились: «генеральша», Пчелкин, Гарик, Краскин и слесарь Федя с огромной фомкой – такой можно вскрыть сейф Гохрана. В стороне стоял, держась за сердце, Золотуев, он-то, как выяснилось, и поднял тревогу. Узнав за завтраком, кто именно вечор доставил его в Переделкино, воспитанный Влад решил меня поблагодарить, а заодно похмелиться чем Бог пошлет. Он долго стучал в мой номер, даже ногами, наконец встревожился и переполошил общественность. Но заглянув в мою комнату, все, как мне показалось, были разочарованы.
– За вызов полагалось бы, – промычал Федя, поигрывая гигантской фомкой.
– Сочтемся.
Снова затворившись, я быстро, как в армии по тревоге, оделся, отвечая через дверь на вопросы.
– Я точно вчера ни с кем не дрался? – глухо спросил Золотуев.
– Нет.
– Странно.
– Я-то подумал, ты, Жорж, того… как Ганди… – загадочно молвил Пчелкин.
– В каком смысле? – уточнил я, шнуруя ботинки.
– В смысле гражданского неповиновения… Решил на партком не ходить.
– Проспал я… Пустырника ночью набузовался.
– С пустырником аккуратнее, потенцию сажает, – предостерег Краскин.
– Странно, Нюся третий день не заваривает: валерьянка из аптек пропала, – заметила Ядвига Витольдовна.
Я повязал перед зеркалом галстук, схватил плащ, портфель и, выскочив в коридор, метнулся к лестнице. Общественность последовала за мной.
– Значит, я не дрался вчера? – на бегу, задыхаясь, снова спросил Золотуев.
– Не дрался.
– Откуда же у меня синяк?
– Не знаю. Кажется, мы тебя уронили.
– Осторожнее надо!
– За вызов полагалось бы… – напомнил Федя, поигрывая фомкой, как тросточкой.
– Подавись. – Я сунул ему металлический рубль с «матерью-родиной».
В холле дорогу мне заступила «генеральша»:
– Стой, Юргенс! На голодный желудок не пущу. И так нам тут язвенников хватает!
Как раз подоспела запыхавшаяся официантка Лида с подносом:
– Ешь, черт! Всех перепугал…
Я всунул в себя несколько ложек теплой пшенной каши и запил стаканом остывшего какао.
– Ну, держись, парень! – напутствовал Пчелкин. – Действуй, как совесть подскажет и начальство прикажет.
– Он мне то же самое сказал.
– Кто?
– Дед. – Я махнул рукой на кресла под лестницей.
– Какой дед?
– Не знаю, я его на похоронах Кольского видел.
– Вроде никто из ветеранов не заезжал… Наверное, кто-то с дачи забрел.
Мы вышли на улицу, и я ослеп от солнца. Был редкий осенний полдень, когда нестерпимо голубая эмаль неба оправлена в узорчатое золото крон. Чистый прохладный воздух, настоянный на горечи увядающей листвы, наполнил мое сердце неуместной радостью. Я дал нывшему Феде еще рубль, и он, прихватив Золотуева, помчался в магазин, куда утром завезли пиво.
