Но это так, отвлечение из собственной практики. И не обязательно истина в последней инстанции. Поездка к Тане до сих пор будоражит, заставляет на многое взглянуть иными глазами. Собственно, мое желание отыскать подруг погибших спецназовцев – это некая попытка сравнить их отношения со своим поведением на лирическом фронте. Пусть не покажется высокопарным, но и поиск себя. Потому я был настроен на соучастие, и Ласточка, кажется, почувствовала эту искренность. Иначе никогда бы я не услышал историю их отношений с Иваном Волонихиным.
…Она долго отнекивалась от приглашения, но в конце концов согласилась и пообещала потерявшим надежду устроителям банкета быть.
Но собираться продолжала с неохотой.
Уж сколько вечеров, презентаций, банкетов, встреч – сколько этих дежурных мероприятий отгремело: безликих, одинаково похожих вплоть до количества и качества тостов, дежурных блюд; с обменом визитками и всеобщей влюбленностью; с элегантностью кавалеров в начале вечера, их разухабистостью в середине и полной бесконтрольностью в конце мероприятия. Затем с дальней одинокой дорогой домой, мелкой постирушкой, чтобы отвлечься от мыслей о бесцельно угробленном времени. И в итоге – ничего. Ни занимательных знакомств, словно на подобные вечера ходят одни и те же люди, ни ярких эмоций и всплесков для творчества – ведь она была поэтом. Именно поэтом, а не поэтессой, как любят с долей пренебрежения и снисходительности подчеркивать мужчины, не желая признавать женское мастерство. И тем самым вытащить за уши свое, далеко не всегда лучшее. Но то поэтические разборки. А отказывалась я по причине, что не желала слыть свадебным поэтическим генералом. Это могло льстить девочкам из Литературного института или окололитературным дивам, кто из месяца в месяц, из года в год рассказывают всем встречным-поперечным, какую интересную книгу они собираются написать.
Для нее же подобные мероприятия – как раз не рожденная строка, не прочитанная новая книга. В ее возрасте подобное уже учитывалось.
– Ну, Ласточка, милая, я становлюсь перед тобою на колени, – снизошел до личного звонка Костя Сикорский. – Я прошу тебя не только как друг (все, сейчас начнется!). И приглашаю не просто как женщину, которая вначале затмит, а потом осветит все вокруг (ах, льстец и лукавец!). И даже не как величайшего поэта (ну вот, пошла превосходная степень). Просто пусть покажут мне того негодяя, который скажет, что все, освященное и благословенное тобой, не удается (что-то новое и мудреное, но послушаем дальше). Ты не желаешь мне удачи?
А вот тут шут его знает, Костя – желает она удачи твоему делу или нет. Ловкий и быстрый не только в литературе, но и в жизни, ты первым почуял предгрозовые сполохи над Союзом писателей и, еще сидя в кабинете при связях, телефонах, положении и деньгах, уже просочился в бизнес. Когда же после хрипа, стенаний, угроз, проклятий, уговоров на последнем съезде Союз все же распался и творчески честные, беззащитные литераторы остались даже не у разбитого корыта, а около его углей, ты уже хаживал удачливым бизнесменом, авторитетом в книготорговом мире.
Может, так нужно было поступать всем – крутиться и надеяться только на себя, делать деньги для того, чтобы пускать их в оборот для новых денег. Правда, о самой литературе в таком случае говорить не приходилось.
Уважение к Косте спасало только то, что он честно отошел от литературы, честно называл себя «нечестным человеком в нечестном деле» и не забывал старых друзей: выручить машиной, деньгами под будущий гонорар, всякое другое по мелочам – здесь Сикорский оставался свят и надежен.
– Ластонька, будь, – не отлипал он. – Или мне сразу повеситься на собственном галстуке?
Скрепя сердце согласилась:
– Достал, старый плут. Буду. Осеню своим присутствием, если так хочется удачи.
Косте, видимо, очень хотелось удачи. И со всех сторон. Снятый им ресторан Центрального дома литераторов оказался заполнен под завязку. И, что сразу приметила она, имелся даже настоящий генерал. Высокий, уверенный в себе, красивый, цепкий. Он выгодно отличался среди одутловатых, жеманных, в одинаковых бабочках и перстнях мужичков своей собранностью, резкостью, выправкой. Давно не случалось в ее жизни такого, чтобы мужчина нравился ей вот так сразу, с первой минуты. Генерал, словно почувствовав ее внимание, резко повернулся, мгновенно отыскал, выделил ее в толпе и впился взглядом.
О, Монбланы од и поэм о признаниях в любви! Вы должны рухнуть от своей никчемности или хотя бы покрыться мхом забвения. Какие могут быть здравицы слову, если перед этим пронесется взгляд – эта стрела, молния, которая сама определяет: пронзить, слегка задеть, пронестись мимо. Именно в этот миг вершится будущее, а все остальное, и слова тем более, – вторично.
– Ластонька, милый наш ангел-хранитель, – вытиснулся из толпы Костя, тоже, как попугай, в бабочке.
– Вы кто? – отступила она назад, но не для того, чтобы поддержать игру и шутовской настрой зала, а еще раз обжечься о молнию генерала. Убедиться, что он продолжает смотреть на нее. Смотрит!
– Ласточка, это я, твой друг Костя, – опять заслонил ее от огня недогадливый Сикорский.
Сейчас, пронзенный стрелами, он рухнет у ее ног, и никто никогда не узнает истинной причины мгновенной смерти юбиляра.
– Мой друг Костя всегда ходил в галстуке, – спасая товарища, развернула его, подставив под удар собственную спину.
Между лопаток загорелось, запылало, будто весь день просидела сгорбленной за пишущей машинкой. Смотрит?!
– Тебя переодел бизнес?
– Если бы он только переодевал, – Костя вдруг неожиданно поник и на миг сделался самим собой, то есть беззащитным и жалким. – Он еще, Ластонька, и раздевает. И в первую очередь душу.
И она, поняв его прорвавшуюся тоску по прошлому, где все казалось шире, чище, искреннее и светлее, в порыве дружелюбия обняла Сикорского: ничего, все устоится и наладится. Дай Бог, как говорится, чтобы среди приглашенных оказались не только компаньоны, но и друзья.
В первую очередь генерал…
– А у тебя уже и генералы в знакомых? – попыталась спросить без волнения, как про галстук, но тут же беззащитно залилась краской смущения.
– Подбили Ласточку? – мгновенно все понял своей натурой ловеласа Костя. – Невероятно. Значит, когда спросят меня у ворот рая: «А какое доброе дело сотворил ты для людей?», ты мне разрешишь ответить, что я познакомил двух прекрасных человеков? – Ну тебя.
– Да нет, мне самому приятно, что существуют еще люди, способные краснеть. А генерал… генерал слыл надеждой армии, за что, собственно, из нее и уволен. Но натура-то осталась, и теперь он подает серьезные надежды в писательстве. По крайней мере, я уговорил его написать о том, как наш МИД своей бездарной политикой практически разоружил собственную страну во время переговоров с Америкой. Я рассчитываю на эту маленькую бомбочку в литературе и политике перед встречей двух наших президентов.
Значит, генерал все же не в друзьях. В компаньонах. Сам-то он хоть знает, что здесь он как предмет книготоргового бизнеса?
