Брата Сокусина снедала потаенная страсть.
Тяга к мужчинам, особенно к мужчинам молодым и сильным.
Причем страсть даже более извращенная, чем у бонзы Хаги, который тоже страдал этим грехом и регулярно зазывал к себе по вечерам ничего не имевшего против Сокусина. Неоднократно священник пытался вынудить и второго послушника к сожительству, придирался по мелочам, наказывая по любому поводу и без оного, – а потом вдруг становился ласковей «Госпожи кошки» при императорском дворе, предлагал зайти вечерком, побеседовать наедине о Восьмеричном Пути…
Похоже, в конце концов настоятель храма заметил домогательства Хага и одернул бонзу. После чего домогательства действительно прекратились, но жизнь послушника от этого легче не стала.
Увидев, что бонза-любострастник на время оставил в покое бывшего актера, Сокусин стал как бы случайно подсаживаться к юноше за обедом. Заводил пространные беседы – но перейти хотя бы к намекам не успел. На сей раз дар нопэрапон оказался весьма кстати: Мотоеси мгновенно ощутил истинные намерения многословного собеседника. Не сдержавшись, он однажды просто-напросто вышвырнул блудливого Сокусина из кельи, когда тот заявился к «собрату по послуху» якобы для благочестивой беседы о Восьмеричном Пути.
Хоть бы что другое придумал для разнообразия!
Разумеется, за грех насилия послушник Ваби был подвергнут наказанию: трехдневному посту, дополнительным работам на огороде и ночным медитациям. Наказание было незаслуженным, но возразить Мотоеси-Ваби не осмелился. Сокусин же, наоборот, счел кару слишком мягкой – и немедленно заподозрил настоятеля в том, что старый ханжа имеет соответствующие виды на нового послушника (разумеется, те же самые, что и сам Сокусин).
И вот его подозрения подтверждались вчистую!
Своими ушами слышал: «Ваби, дорогой мой, зайди после трапезы!..» Ну пусть «дорогой мой» не прозвучало вслух – ведь имелось же в виду, подразумевалось!
Сладок ты, вкус мщения…
Брат Сокусин злорадствовал: не захотел поближе сойтись со мной – придется познакомиться с сухим сучком настоятеля, парень!
А поверху на это злорадство накладывалась сальная похоть Сокусина, распиравшая блудника изнутри. Сейчас Мотоеси чувствовал ее особенно остро. К счастью, он понимал, что это – не его похоть. Теперь молодому послушнику удавалось отличать особо сильные чужие настроения от собственных. Но – не всегда, далеко не всегда! А когда на юношу наваливались душевные порывы всех служителей храма разом… О, тогда он уподоблялся человеку с особо острым слухом, попавшему на людную площадь: как ни затыкай уши – все равно в голове звучат десятки чужих голосов, сбивая с мысли, не давая возможности сосредоточиться, и уже не поймешь, где чужие голоса, а где – твои собственные мысли, звучащие еще одним голосом, который тонет в общей какофонии безумного хора…
Сейчас Мотоеси хорошо понимал, что произошло с ним на премьере «Парчового барабана» – когда переживания десятков зрителей хлынули в душу кипящей лавой, едва не сведя юношу с ума и впрямь уподобив его безумному старцу, которого он играл! Это действительно была не его заслуга!
Он был прав!.. Он, а не восторженные ценители.
Велик подвиг: украсть и затем отдать с миной благодетеля…
Здесь, в обители, чувствительность бывшего актера постепенно обострялась. Медитации отчасти помогали сбить прилив – но только отчасти и на время.
На время уединения.
Спеша вместе со всеми в трапезную или плетясь на ежедневные работы, невольно подстраиваясь под шаг и настроение остальных, Мотоеси вновь оказывался погребенным под лавиной чужих желаний, вожделений и образов. Отгородиться не удавалось. Наваждение в итоге проходило само – и несчастный послушник даже не всегда понимал, когда невидимая заслонка внутри него перекрывала хлещущий снаружи поток, оставляя жертву наедине с усталым до поры хищником.
Наедине с самим собой.
Наедине ли? Или это была очередная, чужая, пришедшая извне иллюзия?
Ответа не было.
3
За столом рядом с Мотоеси-Ваби сидел храмовый служка по имени Тэммоку: благообразный старец, являвший собой яркий пример довольства и самодостаточности. Тэммоку провел в обители уже лет тридцать, так и оставшись всего-навсего служкой. Но другой жизни он себе уже и не мыслил, будучи вполне счастлив: жизнь спокойная, размеренная, в меру сытая (а когда брюхо намекает, можно и стянуть втихаря кусок-другой!).
Что еще надо для человека, чтобы спокойно встретить старость?
Не надо было обладать даром Мотоеси, чтобы понять: брата Тэммоку привели в «Озерную обитель» отнюдь не поиски Алмазной Истины.
Как, впрочем, и всех остальных, присутствовавших сейчас в трапезной.
Служители Будды вкушали вечернюю трапезу. Вечерняя трапеза – это было то главное, чего здешние обитатели ждали с самого утра, а на следующее утро с удовлетворением или неудовольствием вспоминали. Но разве для того ушел он, Мотоеси, из мира, чтобы день за днем слушать сытое бурчание чужих животов?
«А сам-то ты зачем здесь? – немедленно очнулся от дремы ехидный внутренний голос, поселившийся с недавних пор в голове молодого послушника. – Ты пришел сюда в поисках Пути? Истины? Просветления? Или просто решил убежать от людей, спрятаться в спокойном и тихом местечке? Так чем ты тогда лучше их? Ничем? Значит, жуй молча и получай удовольствие от еды, как все! Если не жаждешь других удовольствий, до которых столь падки послушник Сокусин и бонза Хага!»
Ответить было нечего, вот Мотоеси и жевал.
Молча.
Чужая злорадная похоть медленно таяла внутри, отравляя горечью каждый кусок.
* * *
– …Заходи, Ваби. Да не стой в дверях – проходи, садись. Я уже давно присматриваюсь к тебе. Думаю, пришло время поговорить.
Настоятель Томонари в точности походил на сошедшего с картины «божественного старца»: длинные редкие пряди бороды аккуратно лежат поверх накидки, расшитой ритуальными шестигранниками; щеки, несмотря на почтенный возраст, сияют здоровым румянцем; глаза, выглядывающие из бесчисленных складок кожи лица, хитро прищурены, маленькие сухие ладони благочестиво сложены на животе.
Мотоеси было известно: из всех распространенных среди священников грехов настоятель Томонари страдает разве что чревоугодием. Да и тому предается нечасто – эх, напрасно злорадствовал Сокусин…
Впрочем, неизвестно еще, что творил настоятель, когда был помоложе!
Внутри медленно поднималась волна неподдельного, вполне доброжелательного интереса. Кажется, чувства обоих сейчас почти совпадали… или опять иллюзия?!
– Чего ты хочешь, Ваби? Зачем ты пришел в храм? – Вопрос прозвучал неожиданно, и Мотоеси на мгновение растерялся.
– Я… я хочу найти себя, Наставник!
– Похвальное желание, – одобрительно кивнул настоятель. – Я вижу: ты не спешишь первым усесться за стол, не набрасываешься на еду, подобно голодному псу, не чавкаешь, как свинья, спеша насытиться; и от работы не увиливаешь… в отличие от предложений Хага.
