– Но ничего страшного еще не произошло! – воскликнул Альберехт. – Наши солдаты сбивают немецких парашютистов, как летучих мышей.
– Ничего не произошло? Черт подери, Берт, я бы не торопился кричать ура. Они уже наполовину захватили Роттердам. Кто мог такое предположить? Роттердам. Это же так далеко от немецкой границы. Война продлится самое большее два дня. Потому что везде полно предателей.
– У тебя есть доказательства?
– Доказательства будут через день-другой, когда настанет полный крах. И ты прекрасно понимаешь, что немцы в первую очередь займутся нами. Если хочешь знать, я считаю, что лучше всего было бы взять да перестрелять всех, кто сидит в тюрьме, потому что они наверняка захотят нам отомстить, когда бал будут править фрицы, – Бёмер покачал головой. – Перестрелять их было бы лучше всего, но не очень-то разумно.
– Ты пораженец.
– Вовсе нет. То, что я тебе говорю, я не сказал бы никому другому. Никого не хочу лишать надежды. Но на самом деле все очень плохо.
– Почему ты так считаешь?
– Фрицы заняли уже два аэродрома рядом с Гаагой, хотя война началась меньше пяти часов назад.
– Ладно, пусть они взяли наши аэродромы, – сказал Альберехт намного громче, чем надо. – Думаешь, наша армия не дает им отпор? Я видел другое. Я…
Цыц, сказал я ему, а то что подумает Бёмер, если ты начнешь распространяться о происходившем у тебя на глазах сражении в двадцати километрах от города? Что ты делал за городом? Куда направлялся?
– Смотри, что я нашел, – сказал Альберехт. Засунул пальцы в карман жилета и вытащил две смятые бумажки. Одна была белая, другая оранжевая. Белый комок он сунул обратно, оранжевый осторожно расправил и отдал Бёмеру.
– Листовка, – сказал Альберехт, пока Бёмер читал. – Раскидывают с самолетов. Уроды, скажи?
– Не сражайтесь против нам, присоединяйтесь к нашем правом деле! – процитировал Бёмер. – Призыв к измене родине. Смешно, что они не нашли человека, нормально знающего голландский язык, чтобы писать листовки.
– Вот видишь, – сказал Альберехт, – может, предателей совсем и нет.
Бёмер вернул Альберехту бумажку, тот аккуратно ее сложил и сунул в тот же карман, откуда достал. Пошел к своей комнате, и Бёмер пошел рядом с ним.
Бёмер сказал:
– Во всяком случае, сегодня утром, во время первой воздушной тревоги, мы сбили большой транспортный самолет. Ты это знаешь?
– Нет, я сидел в машине и не видел, что происходит.
– Рассказывают, что в самолете оказался конь с немецким генералом в седле, готовившимся к триумфальному вступлению в Гаагу.
Альберехт посмотрел на Бёмера торжествующе, но ничего не сказал.
– Коня в самолете не было, – продолжал Бёмер, – зато было много других интересных вещей. Самолет не взорвался, но все равно погибли девять человек. Потому что он упал на дом около аллеи Аристотеля.
С Отто Бёмером, человеком лет на пять младше Альберехта, следовало держаться настороже, хотя его основательное круглое лицо и тяжелые очки постоянно подчеркивали, что он не так глуп, как кажется. Они честно предупреждали собеседников. Человек, умеющий быстро и четко формулировать мысль, не говорящий ни слова лишнего. Таким разговорчивым, как сегодня, Альберехт его еще никогда не видел. Двигаясь по коридору вместе с Альберехтом в сторону его кабинета, Бёмер все говорил и говорил.
– Важная вещь, о которой мы должны хорошенько подумать, – это наши архивы. Какие из них мы сможем перенести в надежное место, а какие нет. Какие лучше сжечь, а какие безопасны. Всё сжигать, по-моему, не следует. Должно остаться достаточное количество папок, чтобы наши слова звучали правдоподобно, когда мы будем говорить, что ничего не сжигали. Потому что гестапо не станет медлить с отправкой в концлагерь за саботаж. В оккупированных странах они требуют от полицейского аппарата беспрекословного сотрудничества.
Бёмер замолчал, Альберехт тоже ничего не сказал.
– Что ты скажешь на сей счет, Берт?
Бёмер открыл дверь в кабинет Альберехта. Тот сделал шаг – и встал с той стороны от двери как вкопанный.
– Что ты думаешь, Берт, что можешь предложить?
Альберехт держал шляпу обеими руками у себя перед животом. Если бы Бёмер захотел, он запросто смог бы протиснуться в кабинет мимо Альберехта, дверь была достаточно широкой. Альберехт не смотрел на него. На свой письменный стол он тоже не смотрел.
Я знал, что происходит в его душе, знал, о чем он вспомнил и чего испугался. Я чувствовал, что у него вот-вот задрожат колени, и прошептал: мужайся.
– Надо сжечь документы, – говорил Бёмер, – пока не поздно. Из-за документов в наших архивах могут пострадать тысячи людей. Если архивы попадут немцам в руки… То, что они всего лишь преступники, не оправдание. Это граждане Нидерландов, и никто не имеет права подвергать их наказанию, только мы. Ты согласен?
Бёмер думал, что Альберехт слишком рассеян и потому не говорит ему: «Входи! Давай поговорим!» – «Очень уж он глубоко задумался, размышлял Бёмер, от этого не замечает, что ведет себя невежливо. Заставляет меня стоять перед дверью, как будто я незваный гость, как будто я навязываю себя ему. Он считает меня пораженцем, но я лучше него понимаю, каково положение дел».
Вот у Альберехта задрожали колени, дрожь начала подниматься все выше и выше.
С величайшим напряжением всех душевных сил он выдавил из себя:
– Да, конечно. Я подумаю над твоими словами, но сейчас мне срочно надо сделать кое-что другое. Ты не мог бы минуточку подождать?
– Прости.
Бёмер отступил на шаг и закрыл дверь кабинета, тем самым лишившись возможности видеть, что там внутри. Тяжело дыша, Альберехт подошел к столу, теперь уже видя воочию то, что все это время стояло перед его мысленным взором: девочкино письмо, конверт, который Оттла Линденбаум хотела опустить в почтовый ящик.
Заметил ли Бёмер это письмо?
Письмо лежало точно там же, куда он его вчера положил, у верхнего края бумажной накладки на письменном столе. Заходил ли Бёмер в комнату, пока Альберехта не было? Если да, то что он здесь делал? Просто заглянул и увидел, что никого нет, или подошел к столу и подумал: что это тут лежит?
Нет оснований его подозревать.
К письму никто не прикасался, наверное, никто его даже не видел. Может быть, уборщица все-таки видела? Уборщицы в здании суда работали так незаметно, что невозможно было понять, вытирали они пыль или нет. Пыль лежала на мебели всегда, но всегда в одном и том же количестве.
И даже если уборщица видела письмо, что с того? Он взял его в руки, оглядел неаккуратно наклеенные марки, детский почерк, зачеркнутые слова и слова, написанные другим, взрослым почерком.
Сегодня я знаю то, чего не знал вчера: это почерк Лейковича. Или его жены.
