– Пока еще от него придет ответ… И даже если он письма не получил, это нам ни о чем не скажет.
– Наверное, сейчас теряется немало писем, – сказал Эрик грустно, – но эта загадка не дает мне покоя.
– Вчера я услышал очень странную вещь, – сказал Альберехт. – Приходит ко мне Бёмер и говорит, что в сбитом немецком самолете оказался список разыскиваемых лиц. Список голландцев, которых немцы хотят срочно забрать в гестапо.
– Во дают фрицы, – засмеялся Эрик. – Но пока что мы забираем и сажаем их самих.
– Пока что, – сказал Альберехт. – Так вот Бёмер рассказал, что в этом списке есть Ренсе.
– Ренсе? С какого перепуга?
– Я сразу пошел к ним. Ренсе ни о чем слыхом не слыхивал.
– Чокнулись они, что ли? Если хотят забрать Ренсе, то пусть забирают все детские сады подряд. А что по этому поводу думает сам Ренсе?
– Думает, что причина в его искусстве, потому что он опережает время лет на пятнадцать. Дегенеративное искусство, видишь ли. Гитлер такое дело сжигает.
– Дегенеративное искусство. Ах ты, боже мой. Дегенерировало еще в 1910 году. Бедняга Ренсе.
– Так всегда говорят о новых направлениях люди, настроенные против нового: что все это старо как мир.
– Старое, новое, – сказал Эрик, – меня это мало волнует. Важна личность художника. Цельная личность, понимаешь? А что касается Ренсе, то, увы, могу сказать одно: растительность на лице есть, но лица нет.
– Какая-нибудь синяя картина в духе Ренсе смотрелось бы у тебя на стене совсем неплохо.
– Конечно. Как только выберу время, нарисую.
– Но я считаю, что Ренсе в любом случае надо помочь. Мне совсем не хочется, чтобы его посадили в концлагерь. Ему лучше всего уехать в Англию.
– Ты ему не можешь помочь?
– Могу дать ему триста гульденов. Больше у меня сейчас нет. Банки откроются самое раннее во вторник. Или вообще не откроются.
– А что говорит Паула?
– Паула сразу загорелась. Думает, что в Англии будут иметь успех ее гравюрки. Но Ренсе не хочет расставаться со своими картинами.
– Я могу взять их на хранение.
– Можешь. Но если на твой дом упадет одна-единственная бомбочка, то и твоей собственной коллекции каюк.
– Может быть, эта опасность для Ренсе только мнимая.
– Брат Винсента ван Гога всегда ему помогал, хотя картины ему, возможно, не нравились.
– Я и не знал, что ты так любишь Ренсе.
– Если я бывал к нему несправедлив, то очень сожалею об этом. Сегодня утром, когда у меня на глазах рухнуло здание суда, весь мой кабинет, все досье… Когда такое увидишь, начинаешь понимать, до чего все на свете хрупко и что, испуская последнее дыхание, будешь думать о том, что все-все в своей жизни сделал неправильно. Все-все.
– Наверняка построят новое здание суда.
– Над которым будет развеваться флаг со свастикой. Но у меня ничего не осталось. Вообще ничего. У меня больше нет Сиси, а если я лишусь еще и Ренсе…
Эрик взял рюмку, наполнил ее хересом на треть и протянул Альберехту.
Я слушал их разговор, затаив дыхание, и с надеждой ждал, когда Альберехт придет к выводу, что важна только Любовь; боясь нарушить ход его мыслей, я не произносил ни слова.
– Два глотка тебе не помешают.
Альберехт сделал глоток, подумал: «Это яд, – подумал: – среди того, что я хотел сделать в своей жизни, было ли хоть что-нибудь, не содержащее яда?»
Сделал второй глоток.
– А ты своими глазами видел список? – спросил Эрик.
– Нет, и Бёмер тоже не видел, но ему рассказали.
– А мы можем посмотреть его сами?
– Не знаю, под каким предлогом его получить.
– Интересно, есть ли в нем Лейкович.
Лейкович. Альберехт допил рюмку, но держал вино во рту, не глотая, и ему казалось, что вино впитывается через язык и слизистую оболочку щек. В конце концов он его проглотил.
– Не удивлюсь, – сказал Эрик, – если немцы разыскивают такого человека, как Лейкович.
– Но предупреждать его не надо, – сказал Альберехт, – ведь он и так соблюдает все предосторожности?
– И что же ему делать?
– Действительно, что? – ответил Альберехт едва слышно. – Хаос полнейший. Знаменитых голландцев с безупречной репутацией обвиняют в предательстве. У нас был список из восьмисот человек, которых следует немедленно арестовать, если на нас нападет Германия, но полиция хватает просто всех тех, о ком болтают соседи. Повсеместно стреляют в полицейских, в пожарных. Что правда, а что нет, никто уже не знает. Ни один комиссар не может сказать, где находятся его подчиненные. Иные уже два дня не ложились спать. Меня то и дело останавливают и просят сказать «Схевенинген». Полнейший хаос. Немецкие парашютисты высаживаются в нидерландской полицейской форме, а сапоги у них набиты ручными гранатами. Ренсе слышал, что немцы отравили водопроводную воду, и пил одно пиво.
– А иначе бы он его не пил.
– Возможно, это все слухи, которые распускает Пятая колонна с целью посеять панику. Мне кажется, существует продуманный план систематически поднимать полицию по ложному вызову. Иначе чего ради немцы задолго до войны организовали свои национал-социалистические клубы за границей? Что может быть проще, чем устроить неразбериху? А ты хочешь, чтобы я разыскал девочку. Оттлу Линденбаум. Красивая фамилия, но не нидерландская. Опасность, что ее линчуют, если найдут, вполне реальна. Думаешь, с чего полиция начнет? С того, что заберут Лейковича. Тоже не голландская фамилия. А документы у Лейковича в порядке? Ты точно знаешь? У него нидерландский паспорт или он лицо без гражданства?
– Тише, тише, – сказал Эрик, – не заводись!
– Ты рассказывал Лейковичу про меня?
– Про тебя?
– Ну что у тебя есть знакомый, который может помочь узаконить его незаконное пребывание в стране. Что-нибудь в таком духе. Наверное ведь, говорил?
– Вполне может быть. Но это было очень давно.
– Сколько времени Лейкович находится в Нидерландах?
– Примерно полгода.
– Значит, столько же, сколько и Сиси, чуть больше. Странно, что ты мне про него никогда ничего не рассказывал, первый раз упомянул позавчера.
На суть вопроса Эрик не ответил, вместо этого сказал:
– Не могу себе представить, что никогда не говорил с ним о тебе, но он уже наверняка забыл.
Суть вопроса заключалась в том, почему Эрик попросил его помочь Сиси и не просил помочь Лейковичу. Альберехту пришлось усмирить свое любопытство.
– Мне интересно, насколько хорошая у Лейковича память. Я тебя ни в чем не упрекаю. И понимаю, что ты мог с ним обо мне говорить. Но и ты прекрасно понимаешь: когда немцы нас завоюют, я хочу как можно дольше им не попадаться.
