Он перелез на сиденье рядом с водительским местом и вышел через правую дверь. Из трубы молокозавода поднималась тонкая струйка дыма.
Низкое солнце ударило ему в лицо, и он надвинул шляпу на глаза. Оглядел свою машину так, будто должен описать ее приметы. «Рено вивакатр», седан, 1936 года выпуска. Отвратительной обтекаемой формы, колеса покрашены грязно-желтой краской, когда-то лакированный корпус не блестит, оттого что машина много стояла под открытым небом, шины далеко не новые. Номерной знак HZ 3267. Куплена подержанной за 135 гульденов. Всех, кто видел этот автомобиль в четверг 9 мая 1940 года около 15.45 выезжающим с Марельского проезда, где движение механических транспортных средств запрещено… просим сообщить комиссару полиции города…
Он увидел, как по шоссе приближаются двое велосипедистов. Они посмотрели на него, а потом снова стали смотреть вперед. Альберехт повернулся к ним спиной, перешел дорогу и шагнул в кусты. Раздвинул их руками. За кустами не было канавы, не было отчетливого понижения уровня. Голова Альберехта как раз торчала над зелеными листьями. Поверхность земли под кустами была чуть-чуть наклонена в сторону от дороги. И вдруг он увидел кусок каменной кладки. Бетон, из которого там и сям торчали кирпичи, стена подвала, фундамент: здесь когда-то стоял дом, давным-давно разрушенный. Альберехт отступил на шаг и осмотрелся. Никого не видно, нигде. Посмотрел назад. На той стороне дороги мирно паслась лошадь. Коричневая лошадь с длинной серой шерстью у копыт. Лошадь. Он не мог сообразить, была ли та лошадь, что паслась здесь позавчера, тоже коричневой, та же это лошадь или нет.
Дом, где жил Лейкович, скрывался от его взгляда за еще более высокими кустами.
Альберехт заглянул в подвал. Раздвинул еще больше веток. Подвал был до половины завален землей, строительным и прочим мусором, совершенно мокрым (так как в другом углу чернела грязная вода) и большей частью поросшим крапивой, чертополохом и травой. Здесь и лежала девочка. Почти неразличимая среди мусора, словно горка изношенных одежек.
Она лежала на боку, ноги намного выше головы, и это положение, которого не выдержало бы никакое живое существо, в сочетании с полной неподвижностью, что свойственна только предметам, говорило об ее принадлежности к неживому миру. Но не людям. Даже когда люди умирают, их кладут в такую позу, что кажется, будто они спят. Совсем неживая маленькая девочка, совсем неживая. Настолько неживая, что даже в Судный день тут уже ничего не удастся изменить.
– Это все ты виноват, – сказал я Альберехту.
Девочка лежала в таком положении, что ему не было видно ее лица, да Альберехт и не решился бы его рассматривать. На белой коже ножек выше носочков он увидел черные пятна. «Веверка», – пробормотал он.
Красные туфельки, гольфы. Какого цвета пальтишко? Кажется, бежевого. Альберехт подумал, что плохо знает названия цветов. На пальтишке не хватало одной пуговицы. Прищурившись, он увидел, что ткань, из которой было сшито пальтишко, действительно была клетчатой. Достал оторвавшуюся пуговицу из кармана брюк, посмотрел на обрывок ткани под пуговицей и бросил на кучу в подвале. Пуговица исчезла между двумя ржавыми консервными банками. Странные мысли посетили его: спрыгнуть вниз, поцеловать в лоб, попросить у нее прощения. Большой черный дрозд слетел с неба, сел на край подвала и запел.
Тут Альберехт обнаружил, что у него появилась какая-то слабость в икрах, оттого что он стоит на чуть наклонной поверхности; не замечая слез, набежавших на глаза, он повернулся, раздвинул кусты и в три шага оказался снова на дороге.
Альберехт неподвижно сидел за рулем, дожидаясь Алевейна. «Вот я тут сижу, – думал он, – тот же человек, в той же шляпе, что и тогда, в той же машине. Если кто-то меня тогда видел, тому воссияет свет».
Он вынул из кармана коробочку с мятными пастилками, с бессмысленной тщательностью выбрал одну из них. Они ведь все были одинаковые. Он немного высунул язык, положил на него белый кружочек, как облатку во время причастия, и перенес его языком в глубину полости рта.
Алевейн пришел обратно, сел в машину, и они поехали задним ходом, чтобы вернуться на шоссе и потом поехать в город.
Никто так и не узнал Альберехта, потому что никто его и не видел. Ни тогда, ни скорее всего сейчас.
– Я понимаю, что у вас хватает других забот, – сказал Алевейн, – и не хочу настаивать на невозможном. Но вы, в вашем положении… Вы же можете хотя бы навести справки, не попала ли девочка в руки нидерландской полиции, не сидит ли она в каком-нибудь отделении. Это же вы можете сделать?
– В нашем городе ее нет. А то бы я об этом услышал.
– А в других городах?
– Понимаете, молодой человек, значительная часть нашей страны недостижима, потому что идут боевые действия, потому что ведется перемещение войск, потому что повсюду немцы, потому что не работает телефон, потому что повсюду хаос.
– Для приемных родителей это было бы таким облегчением, – сообщил Алевейн, но не так, будто это была новая мысль, а так, будто он думал, что может читать мысли Альберехта. Мысли Альберехта двигаются в правильном направлении, думал Алевейн и надеялся, что может ему в этом немного помочь.
АЛЬБЕРЕХТ проснулся под звуки карильона с колокольни. Все годы, что он жил в этом районе, по воскресеньям его будил колокольный звон. От него он тотчас просыпался.
– Первый день Троицы, – сказал я, – сегодня не простое воскресенье. Вставай и иди в церковь, чего ты не делал уже двадцать пять лет. Одевайся и отправляйся на службу. Встань на колени в исповедальне и признайся в грехах.
Думаешь, я не помню, как ты, едва закончив среднюю школу у отцов-францисканцев, решил, что весь мир лежит у твоих ног, и сказал: о небесах думать рано, а Бога скорее всего тоже нет…
И что с тех пор лежало у твоих ног? Весь мир? Женщина твоей мечты? Нет. Тело невинного дитяти, тобою умерщвленного. Которое ты бросил в кусты, ты, поборник Права и Справедливости, защитник Добра и Истины, общественный обвинитель.
Согласись, что первый день Троицы военной поры – самое подходяще время, чтобы понять, что этот мир не может даровать спасения, ведь ты самолично доказал это своими поступками? Кому, кроме служителя церкви, ты можешь признаться в своем чудовищном злодеянии?
Альберехт скинул с себя одеяло.
«Во рту такой вкус, будто в зубах пломбы из окислившейся меди, – сказал он себе, – хотя я вчера не напивался».
Он вылез из кровати, подошел к окну, отодвинул штору и посмотрел на улицу. Там, перед дверью, стояла его машина в целости и сохранности.
Он раздвинул шторы полностью, подошел к умывальнику, принял три таблетки аспирина. Всего три, должно помочь от легкого похмелья, сжимавшего болью левую половину черепа.
Теперь кофе, яичница-глазунья из двух яиц с хлебом из тостера и бутылочка пива, подумал он и посмотрел на себя в зеркало.
– Бутылочка? – спросил черт. – Почему так скромно? Неужели думаешь, что тебе еще есть что терять?
