Волосы на голове, росшие вокруг лысого островка в форме подковы, с правой стороны были намного длиннее, и обычно Альберехт зачесывал их на левую сторону, чтобы прикрыть лысину, как одеяльцем.
Но сейчас, когда он только-только вылез из кровати, волосы справа свисали, закрывая ухо, до самого плеча. Безрадостное зрелище. Хотя он никогда не пускал Сиси спать в этой комнате, она наверняка хоть раз видела его в таком неприглядном виде. Понятно, почему она от него уехала. Если бы я мог, я бы тоже от себя уехал, подумал он.
Он поспешно взял гребенку, в другую руку набрал воды, намочил волосы и старательно приклеил их к лысой части головы, как делал это каждое утро. Но не каждое утро он ощущал, какой голой и теплой на ощупь была кожа на черепе. Почти до непристойности. У него мелькнула надежда, что прикосновение к его лысому черепу могло действовать на Сиси возбуждающе.
На полу и даже на стуле стояла грязная посуда. На другом стуле висела грязная рубашка. Погрузившись в размышления, Альберехт пил кофе, ел тост и яичницу прямо со сковородки, стоявшей у него на коленях, на газетке. Кресло он придвинул к окну.
На улице было оживленно, что редко случалось в выходные, но нынешнее оживление отличалось от обычного, наблюдавшегося в будние дни. Ближе к двенадцати он тоже вышел на улицу и вошел в церковь, где как раз закончилась служба. Над входом блестела мозаика из розовых, синих и золотых камушков, складывавшихся в надпись: HIC DOMUS EST AC PORTA COELI. Он пришел в эту церковь впервые в жизни. И как много народу кроме него пришло сюда сегодня впервые в жизни!
[35]
Хотя служба закончилась, многие все еще бродили по церкви, но не как прихожане, а скорее как туристы, которые забредают в знаменитые старые соборы, чтобы осмотреть произведения искусства.
В этой церкви не было ни единого произведения искусства, достойного упоминания в путеводителе. Альберехт рассматривал скамьи, пилоны, написанные маслом изображения стояний крестного пути. Алтарь был накрыт серовато-белым куском ткани, сильно измятым. Эти образы, закоптившиеся от свечей и благовоний, написал скорее всего какой-нибудь живший в XIX веке учитель рисования, который ради приработка иллюстрировал детские книжки, что не принесло ему ни малейшей известности.
Люди беспокойно ходили туда-сюда, казалось, они пришли только для того, чтобы найти какое-то укрытие, но и здесь не чувствовали себя в безопасности.
Перед образами всевозможных святых горели целые леса свечек, воткнутые в емкости с песком на железных подставках; горящие свечки, напоминавшие огненных дикобразов.
Ничто в этой церкви не говорило о страстной вере или одухотворенности тех, кто ее проектировал и украшал изнутри. Они явно просто придерживались предписаний и традиций. В католической церкви тогда еще не думали ни о каком обновлении. Те, кто строили это здание, не испытывали божественного упоения, поэтому ничто в ней не излучало подобного чувства. Ее внутреннее убранство словно нашептывало: «Человек, ты находишься в наивысшем присутственном месте, какое только есть в земной жизни, в церкви. Ближе к Вечной тайне ты не будешь нигде. Это Дом Господень и Врата Неба. Открой душу тому воздействию, которое здесь испытываешь. Ах ты не испытываешь ничего? Делай выводы».
Альберехт ненадолго присел на скамью, но мысли его были не о Боге.
Строить церковь, не испытывая божественного упоения, – ведь по сути это то же самое, что выдвигать обвинение против подозреваемого, не испытывая к нему ненависти?
Но если рассматривать преступника как человека, согрешившего против общественных правил и совершившего это правонарушение из-за отсутствия возможности жить далее, не совершая его, то во имя чего правосудие навеки приговаривает его к маргинальному существованию в качестве преступника? «Правосудие не исправляет отклонения от общественных норм, а канонизирует их, – сказал черт, – поэтому я значу не меньше, чем Бог».
«А можно ли, – думал Альберехт, – искупить преступление? Если мой поступок раскроется еще не скоро, я даже не смогу искупить свою вину; у меня будет ощущение искупления только в том случае, если не удастся сохранить тайну навечно. Но что я вообще-то должен искупать? Пока я тут сижу, в мире гибнут сотни людей и детей, точно таких же невинных, как Оттла Линденбаум».
– Мы – не то, что мы есть, а то, что о нас знает мир, – сказал черт.
«Обо мне мир пока знает только то, что я прокурор с безукоризненной репутацией», – подумал Альберехт. С некоторыми человеческими слабостями, разумеется. Которому не чужды человеческие страсти. Несомненно. Но только посмотрите, как блистательно господин Альберехт совладал со своей неразумной склонностью к выпивке! Кто теперь усомнится, что преступник по большому счету отвечает за свои преступления? Кто теперь отважится утверждать, что Злу невозможно противостоять? Такой человек, как Альберехт, служит доказательством тому, что стремящийся к Добру способен побороть Зло.
Он попытался представить себе, что сделали и сказали бы мама, Мими, Эрик, Ренсе, Паула и все прочие родственники и знакомые, если бы узнали, какую тайну он носит в себе.
– Все они добрые христиане, хорошие люди, пусть некоторые из них не так уж часто ходят в церковь, – сказал я Альберехту, поскольку я существо прогрессивное, с широкими взглядами. – Они все остаются христианами, сами того не осознавая. Помни об этом!
И тут ему в голову пришла мысль, что, возможно, ничего особенного и не случится, если они узнают, даже если он вручит свое чистосердечное признание лично министру юстиции.
Все будут неприятно поражены. Будут говорить: «Лучше бы вы сами нашли выход из создавшегося положения. Не в ваших и не в наших интересах, чтобы дело получило огласку, не говоря о том, чтобы вы понесли наказание. Кому будет причинен ущерб, если за смерть девочки-иностранки никто не понесет наказания? Взгляните на нашу страну с высоты птичьего полета и подумайте о погибших солдатах, которые лежат на полях, в канавах и под обломками зданий, неотомщенные. Это надо ее родителям? Но смерть есть смерть, и даже если тебя на десять лет посадят за решетку (что маловероятно), девочку это не воскресит, а родители были бы чудовищами, если бы горе их уменьшилось оттого, что ты сидишь в тюрьме».
– Дитя уже достигло блаженства, – сказал я, – дитя уже в объятиях Иисуса, где оно иначе никогда бы, наверное, не оказалось, ведь это было еврейское дитя.
Но сомнения приемных родителей, старика Лейковича и его жены?
Ответ:
Что значат волнения этих людей, бежавших в нашу страну скорее всего нелегально, по сравнению с престижем нидерландской юстиции?
Я с ужасом слушал этот ответ, но не мог понять, нашептал ли его Альберехту черт или нет.
– Но ты же слышал его формулировку? – спросил черт (да-да, в это первое после начала войны воскресенье, в день Святой Троицы, двери церкви были открыты так широко, что даже черт смог сюда зайти). – Ты слышал, как он ставит вопрос? Отвечать на него в общем-то незачем.
