Шаг.
Другой.
Скользкая опора уходит из-под ног. Кругом – вода. Везде: сверху, снизу, по сторонам. Женщина барахтается в толще жидкого стекла, видя, как из глубины близится хищная тень. В хаотиках нет смерти, но угодить в пасть мегалодона, окажись он достаточно плотским, сомнительное удовольствие. Тень обволакивает добычу (королева видит пульсирующие внутренности акулы-гиганта); кажется, на спине чудовища, за треугольным плавником, примостился человек…
Под ногами – болото. Ноги по колено уходят в хлюпающую жижу, звенит мошкара, кто-то ворочается в сумраке чащи, ворчит, кашляет… Что-то знакомое! Надо вспомнить, обязательно вспомнить. С трудом выдирая ноги из цепких объятий трясины, она добралась до кочки, заросшей диковинными глазастыми соцветиями на коленчатых стеблях. Ну, подлец! Ну, оруженосец чертов! Спасибо за подарочек! – только нельзя же так в лоб сдирать: Влад Снегирь, «Гуляй полем», глазунья крестоцветная.
Узел влияния.
Однозначно.
Королева деловито оглядывается в поисках цепочки. Тропинка, ведущая в чащу, к скрытому ворчуну-проглоту? – никаких прямых ассоциаций, но, раз тянет, надо идти. В хаотиках следует доверять чутью. И это хорошо, что она больше не видит прямых заимствований. Значит – общий дух, настрой, косвенные повороты сюжета. Так проще выйти…
Туман пахнет горящей лавандой. Ветки больно хлещут по лицу. На обочине пустыня сменяется футуристическими громадами из искрящегося сине-зеленого металла. Вдалеке – пики гор, забинтованные снегами. Палят из автоматов, свистят стрелы, слышится звон мечей, шум моторов и песня «Если кто-то кое-где…». Над головой, утробно хрюкая, барражирует дракон с нежно-лиловым брюхом. Вперед. Дальше. Уже не обращая внимания на смену декораций: яд-пыльца живородящих тюльпанов, сфинксы, изрыгающие загадки, философы-скорпионы, пара беговых горбунов несет по болоту троих подростков, конный разъезд мчится прочь от камня на распутье…
Королева напоминает гончую, взявшую след.
Очередной поворот тропы. Сквозь джунгли, наслаиваясь и колебля пространство, является город. Каменные здания, крытые полосатой черепицей, соседствуют с лачугами на сваях. Крыши у всех сооружений странные. Трехскатные…
Есть!
Набат ворвался в уши трубой Рагнарека.
…На столике надрывался будильник.
Пора на вокзал.
Королева со всхлипом вздохнула, стряхивая оцепенение. У нее оставалось еще полчаса, чтобы окончательно прийти в себя.
X. Хокку «Любуясь детьми, постигаю истину»
Один малыш, ровесника заставший
За чтеньем «Колобка», спросил, напыжась:
«Попсу грызешь?»
XI. Чижик-Пыжик, где ты был? – в двух частях из чистой вредности
Почему мир физический, природный, где приходится пулять-шмонать-колотить, для многих более интересен, чем мир внутренний, где, по большому счету, можно создавать собственную реальность?! Не потому ли, случаем, что у них самих внутри остался лишь кусочек, ошметочек когда-то бессмертной души, которой на физические действия, может, еще хватит, а вот на что-то большее – увольте…
Из личной переписки В. Снегиря
Часть первая
(плагиат, постмодерн, психоделия и еще что-то на букву «П»)
– Вот так скотина! Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!
– Risum teneatis, amici!
[1]
Чижика съел!
– Дурак! Его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!
– Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
– Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика съел!
Мотая головой и смиренно ожидая, пока вся эта салтыково-щедриха, – прости засранца, Михал Евграфыч! – распоясавшаяся исключительно в моем скромном рассудке, стихнет, размышляю о сне разума, рождающем красавиц и чудовищ. Перевозбужден, огорошен, отморожен, а также, в ожидании припав к стопам фортуны, вожделею малого, ибо покой нам только…
Так.
Похоже, традиционно белый хорей скончался в муках. Уступив место выродку по имени Возвышенный Штиль. Что говорит о помутнении сознания. А поскольку лишь в бреду можно заняться лирическими (пейзажными, философскими, краеведческими и пр.) отступлениями, презираемыми читательской массой, взалкавшей динамики сюжета, и осуждаемыми критической популяцией, то – занимаюсь.
В смысле, отступаю.
Однажды все случается впервые. Вот и я впервые понял, что бывает, когда неумелый автор ведет-ведет текст от первого лица, а потом вдруг возьмет, поматросит и бросит до второго пришествия, упиваясь повествованием иного, скажем прямо, дурного толка. Стилизация, персонификация, красоты-высоты, то да се… Первое же лицо (узнаете? а без галстука?!) тоскует, рвется в дело, но, жертва произвола и кривой архитектоники, опутано наркозом и происками стиля, вынуждено прозябать в безвестности, в пыли сундука, ожидая, пока шалопай-кукольник сподобится вынуть пыльную марионетку, заявив urbi et orbi, сиречь городу и миру:
– Се герой!
Вынули.
Заявили.
Ну и? – ну и не и…
Конец отступлению. Вперед, на амбразуру!
Часть вторая
(художественная, хрестоматийная и еще какая-то на ту же букву)
– Как вы себя чувствуете, Владимир Сергеевич?
У ног доверчиво извивалась лиана арктической пальмы, притворяясь удавом-вегетарьянцем. Вокруг было зелено и душно. Цвели манго, колосились авокадо, кустились карамболи, пчелы вгрызались в кокосы, желая млечной пыльцы, а в двадцати шагах от меня волхвы-старообрядцы мучили связанного хуанодона, верша Зов Плодородия. Бедная рептилия всячески возражала, принимая облик самцов разных видов – так хуанодон вторгался в доверие к наивным самкам, подкидывая свои яйца в чужие гнезда, – но волхвы были беспощадны. Дряхлые, седые, сплошь в морщинах-складках, они разделись донага, возбуждая пленника словом и делом, и я мельком посочувствовал хуанодону. Единственная дама из их компании сидела рядом со мной: праматерь Ева на пенсии.
Обнаружив, что и сам гол как сокол, задумался о геронтофилии.
Нет. Не склонен.
– Владимир Сергеевич, с вами все в порядке?
– Уйди, старушка, я в печали! – От Михал Евграфыча ненавязчиво перебираюсь к Михал Афанасьичу, но волхвица не оценила.
– Я врач, я хотела бы знать…
– Психиатр? – догадался я.
– Анестезиолог. Меня зовут Мария Отаровна. Фамилия Френкель.
– Очень приятно. Чижик В. С. Но к чему такой официоз между двумя нагими индивидуумами?
