– Суть, как я понимаю, в том, – сказал государственный секретарь, – что общественные ценности по большей части обусловлены временем, местом и текущей политической обстановкой. Это ты называешь перспективой?
– Совершенно верно, – ответил посол.
Лысый собеседник посла вперил в него сердитый взгляд:
– Хотелось бы мне не принимать всего этого близко к сердцу. К сожалению, в памяти всплывают все известные грязные слова, стоит мне выйти из себя. И приходится… Послушай, Дон, мне очень мало что известно о две тысячи двести девятнадцатом – что для вас важно, что священно, чего нельзя касаться. Правила вашей организации запрещают давать нам ясную картину твоего времени – и ты из тех людей, которые умеют держать язык за зубами. Но, черт меня побери, я отдал бы лобную долю своего мозга за то, чтобы посмотреть, как ты повел бы себя, если бы на твою дубовую шею свалился какой-нибудь Генри Гроппус из двадцать третьего столетия со своим будущим эквивалентом полигамии.
Надо полагать, ты стал бы с ним разглагольствовать о перспективе. Я же не собираюсь больше ходить вокруг да около. Хватит истории, хватит философии. Наше правительство не продержится и недели, если мы позволим менделистам обманывать людей, проповедуя свой порочный вздор, позволим хотя бы одному из них действовать в открытую. Мне очень неприятно, что дело оборачивается таким образом, Дон, но этот человек самый что ни на есть подлый преступник. Ты должен выдать его нам.
Спокойно улыбнувшись, посол из 2219-го сказал:
– Повторяю: он преступник в вашем понимании. И еще раз повторяю: я должен изучить ситуацию. Он сбежал из тюрьмы; за ним гналась толпа линчевателей; он укрылся в нашем посольстве, то есть на территории Соединенных Штатов две тысячи двести девятнадцатого года, на которую распространяются законы нашего времени. Не разговаривай со мной таким тоном, словно я мальчик-посыльный из твоего офиса, Клив.
– Преступник он и есть преступник, – раздраженно ответил его лысый собеседник. – Этот преступник должен быть отдан в руки правосудия. Я прошу тебя об этом и официально, и неофициально. Следующий шаг – мы присылаем вам формальное требование о выдаче. А вслед за тем… ну, мне не хотелось бы делать этого, но я сделаю.
– Мне тоже не хотелось бы, чтобы ты сделал это, – спокойно и мягко сказал посол.
Их взгляды встретились. Государственный секретарь развел руками.
– Ну, нет так нет, – пробормотал он и отключился.
Додсон и Гроппус терпеливо дожидались за дверью. Посол впустил их, внимательно разглядывая бородатого гостя.
Великаньего роста, с густо заросшим лицом и лохматыми бровями, с хорошо развитой мускулатурой, он стоял перед послом, одеревенело вытянувшись, словно кадет, только-только прибывший в военную академию. На вид ему было лет сорок.
Глаза у него были кроткие, извиняющиеся, без малейшего намека на фанатизм. Если слишком пристально смотреть гостю в лицо, веки его начинали подрагивать. Самой беспокойной частью тела пришельца были руки. Даже в моменты относительного спокойствия, когда он слушал или о чем-нибудь размышлял, они безостановочно двигались, делая плавные подчеркивающие жесты и тем самым выдавая в нем человека, привыкшего убеждать других.
– Полагаю, вам известно, мистер Гроппус, что вы уже стали предметом язвительной полемики между вашим правительством и моим посольством? – спросил посол.
– Правительство не мое. Я не воспринимаю его как свое и не признаю его юрисдикции по отношению ко мне.
– К несчастью, оно имеет на этот счет другое мнение. И потом – оно представляет часть населения, которая несравненно сильнее, могущественнее и попросту многочисленнее, чем вы. Прошу вас, присядьте.
Генри Гроппус наклонил голову и медленно покачал ею из стороны в сторону – отрицательный жест, к которому он постоянно прибегал на протяжении всей встречи.
– Спасибо, но я предпочитаю стоять. Я всегда стою. Сила, могущество, количество – с начала времен эти три фактора пытались диктовать, что правильно, а что нет. И все же пока они не добились успеха.
Посол кивнул:
– Так оно и есть. Но, с другой стороны, вопросы человеческой жизни и смерти решаются тоже ими. Что, опять же, возвращает нас к настоящему моменту и вашим проблемам. Как осужденный преступник…
– Я не преступник.
– Нет? Выходит, мистер Гроппус, мы были введены в заблуждение и мне следует попросить у вас прощения. Надеюсь услышать от вас – как в таком случае вы представляете себе свою роль?
– Я политический беженец! Преследуемый и гонимый, я пришел сюда. Здесь мой дом, здесь мой народ. Я провозглашаю себя духовным гражданином две тысячи двести девятнадцатого года.
– Духовное гражданство? Не лучший вариант. Однако на время отложим в сторону эту непростую проблему. Позвольте, мистер Гроппус, задать вам вот какой вопрос: что заставляет вас думать, будто в моем веке разделяют ваши убеждения? Первое правило всех Темпоральных посольств таково: не распространять информацию относительно уровня развития технологии и общественных позиций своего времени среди обитателей того временного отрезка, при котором оно аккредитовано. Просто не представляю себе, на каком основании вы решили…
– Я всегда предполагал, что будущее за менделизмом, но реальных оснований для уверенности у меня не было. Когда толпа ворвалась в тюрьму, чтобы линчевать меня, и мне удалось сбежать от них, ваше посольство казалось единственным местом, где я мог надеяться укрыться. Теперь, когда я оказался здесь и видел ваших людей, – теперь я знаю! Следующее столетие принадлежит нам!
У посла сделался такой вид, одновременно недоверчивый и расстроенный, как будто он с размаху налетел на скалу – в эмоциональном смысле, конечно. Он бросил быстрый, вопросительный взгляд на секретаря.
– Прошу прощения, сэр, – негромко заговорил Додсон. – Брюс. Это его вина. Он так увлекся сооружением баррикад на втором этаже, что пренебрег соответствующими мерами предосторожности. Во время суматохи трое служащих поднялись к пленнику и вступили с ним в беседу. Когда я туда пришел, дело уже было сделано.
– Трое служащих… – Борьба его превосходительства с самим собой закончилась, как обычно, тем, что он сумел снова окутать себя защитным облаком спокойствия. – До сих пор я пребывал в заблуждении, что мой персонал состоит из вышколенных работников, регулярно инструктируемых относительно своих обязанностей. Хорошо вышколенных. Вплоть до самых нижних эшелонов.
– Да, сэр, но это их первое экстемпоральное назначение. Я не оправдываю их, однако в последние несколько месяцев в посольстве была очень спокойная атмосфера, в особенности для романтически настроенных личностей, горящих желанием воочию увидеть живую историю. И потом – вдруг эта толпа линчевателей и осада посольства. В двух шагах от них оказался самый настоящий мученик-менделист двадцать первого столетия. Так сказать, во плоти. Ну, вы знаете, как это бывает. Взволнованные и восхищенные, они хотели всего лишь задать ему несколько вопросов – и не заметили, как сами начали говорить лишнее.
