Книга Город, написанный по памяти, страница 55. Автор книги Елена Чижова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Город, написанный по памяти»

Cтраница 55

Другое дело, что потом, когда упомянутый занавес, проржавев напрочь, развалился, нас, моих шьющих современниц, накрыло таким потоком разнообразнейших тканей, что их замысловатый алфавит (от альфы до омеги – читай: от более или менее понятного «альпака» до загадочных «шанжана» и «эпингеля») пришлось осваивать с нуля, оплачивая свою застарелую безграмотность – вернее сказать: цивилизационное отставание – вопиющими ошибками. Но, боже мой, до чего же трудно сделать единственно верный выбор, когда стоишь – дура дурой – перед сотней, тысячью образцов невообразимо прекрасных «тканей Италии». И у тебя разбегаются глаза.

Так я и выбирала – на глаз, на ощупь: покатать – не пойдет ли катышками, помять – не слишком ли мнется, подходит на юбку или только на платье. И этот – как мне тогда казалось, бабушки-Дунин жест: пропустить ткань сквозь пальцы – дававший какую-никакую, но точку опоры, словно возвращал меня в начало века, когда ее брат, Сергей Тимофеевич, отправился в Петербург, где закончил швейные курсы, чтобы потом, вернувшись в деревню, организовать профессиональную, по тем временам передовую, артель.

X

К петербургскому прошлому я обернулась много раньше – когда под днищем моего челнока, везущего клад нашей семейной памяти (ни дать ни взять бочку арестантов), нежданно-негаданно забили горячие ключи.

Со смертью бабушки обруч, замыкавший тайный блокадный союз моих домашних, дал первую трещину – мама начала потихонечку рассказывать (словно не только я, расширявшая границы своего городского существования, но и она расширяла границы, только не пространства, а времени), захватывая все больше памятных ей подробностей. Парадокс в том, что ее тогдашние – назовем их предварительными – рассказы не складывались в единое целое: чем дальше, тем явственнее они принимали форму законченных, однако не связанных друг с другом новелл. К тому же тональность этих образчиков разговорного жанра оставалась легкой, точно рассказчица ставила перед собой заведомо двойственную задачу: передать потомкам как можно больше, но при этом не дать им повода заподозрить, что на самом деле все было далеко не так.

Как нельзя лучше этому способствовали и декорации: воспоминаниям мама предавалась исключительно по праздникам, когда семья собиралась за праздничным столом (подробное, во всех деталях и ароматах, описание советских яств я оставляю до другого случая), так что не приходится удивляться, что эти мамины новеллы, рассказанные в суете, между переменами блюд, а то и прерываемые лишними в контексте повествования репликами: «Попробуй-ка салат из свеклы» или «Ну что, пора накрывать к чаю», – звучали как нечто, рассказанное всуе (в конце концов, всуе и в суете – ближайшая родня).

То вдруг расскажет про грибы, которые они с Надей и Женей (тети-Настиными дочерьми) собирали на горелых уральских склонах: «Вы и представить себе не можете, сколько же их там было: опята, моховики, белые. Поднимешься в горку – целая поляна. Садись и собирай… А ягоды!.. Запах лесной земляники… Невозможно передать!»; то про козленочка, сынка молочной козы Пики (той самой, что носила не прямые, как приличествует козам, а по-козлиному закрученные рожки): «Маленький, на тонких ножках, стоит, качается, еще чуть-чуть и, кажется, подогнутся. А он как прыгнет! Да высоко, на метр, даже больше, так и передвигался прыжками…»

– А с грибами… Вы их сушили?

– И что с ним стало, вырос?

Весело и охотно поддерживая разговор, мы задавали встречные вопросы, на которые мама отвечала коротко: «Нет, не сушили, ели так»; «Потом его продали», – и переходила к другим новеллам, например, о «Книге о вкусной и здоровой пище», которую перечитывала в первую блокадную зиму: «По этой книге я и научилась готовить», – от раза к разу подмешивая к их бездрожжевому тесту все новых и новых подробностей, однако же, с таким расчетом, чтобы готовые ковриги не отдавали привкусом горя и горечи; чтобы из них, точно из генетически модифицированных «стволовых клеток», вырастала картина лицевого мира – не дай бог глянуть с изнанки.

Но и то сказать, не станешь же, сидя за праздничным столом и сбивая общее веселье, докапываться до изнаночной сути – до которой не так-то и просто докопаться, особенно если, погружаясь в прошлое, рассказчица его не штопает (вверх-вниз, с изнанки на лицо, подхватывая кончиком иглы поперечные нити), а лепит на него цветные латки-заплатки, вот оно и выглядит пестрым лоскутным одеялом, а не цельным, пусть и заштукованным, полотном. Надо признать, что в решении этой лукавой, двойственной, задачи мама добилась подлинной виртуозности, и если бы не прививки бабушкиных сарказмов, думаю, она бы и вовсе преуспела, пряча исторические концы в воду.

Хотя нашей вины я тоже не отрицаю. Точнее, моей: ведь сестру бабушка Дуня не учила штопать. А с другой стороны – ну кто же тогда, в семидесятых-восьмидесятых, штопал! Поднять петлю на колготках – еще туда-сюда, но засесть в углу с дырявыми носками – увольте.

Собственно, о Сергее Тимофеевиче, бабушкином родном брате, мама упомянула почти случайно, когда на каком-то повороте памяти неожиданно набрела на их младшую сестру, Анну Тимофеевну, жившую во Внукове, под Москвой.

Услышав про сестру Анну, я вспомнила конверты с внуковским адресом, хранившиеся в бабушкиной ангельской коробке, – эти письма я видела своими глазами, даже спрашивала: от кого? – и бабушка рассказывала про ревущие в небе самолеты, на которые Анна жаловалась в письмах, словно они, то взлетавшие с военного аэродрома, то идущие на посадку, – единственное, что мешало ей спокойно жить. Держась за эту тонкую ниточку, я вытянула собранные в горькую щепотку губы, когда, получая письмо от младшей сестры, бабушка всякий раз шептала – не мне, а глядя в окно: «Бедная, бедная Анна…» – но только теперь, когда бабушки не стало, я узнала от мамы, что в пятидесятых-шестидесятых Анна Тимофеевна зарабатывала индпошивом. Будучи великолепной портнихой, обшивала богатых московских артистов – разумеется, тайно, без лицензии, как не подконтрольный государству умелец, всю жизнь проживший в страхе, что соседи на нее донесут.

Тут-то, словно отдавая дань невидимой исторической справедливости, мама и добавила, что первым на этой швейной дороге была вовсе не Анна, а их самый старший брат, Сергей, который, напротив, не таился, вел ремесло на широкую ногу: вернувшись в деревню с золотой медалью закройщика, организовал собственную швейную артель.

Ступив на эту дорогу, мама двинулась дальше, рассказала, что первые годы, пока артель входила в силу, они перебивались случайными заказами, по большей части индивидуальными, но потом, когда дело окрепло и расширилось, «шили на магазин». Точнее сказать, шил его «штат» – все мужчины, человек восемь-десять портных. Сам глава артели кроил. Жили они все вместе, в его доме. Работали от зари до зари. Вещи, сшитые их руками, уходили влёт. «Владельцы магазинов готового платья стояли к ним в очередь. Анна – другая, не сестра, а его жена, бабушкина невестка, – всех их обслуживала: готовила, стирала. Она же ходила за скотиной – накануне Германской в семье уже были две коровы». Тогда же, перед войной, попусту не тратя заработанных тяжким трудом денег, Сергей Тимофеевич вложил их в дело: приобрел импортное оборудование. Самые современные по тем временам швейные машины и станки.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация