— Не оборачивайтесь! Не прикасайтесь ко мне! Даже не смотрите на меня!
Второй поворот, и Золотарь обнаружил перед собой Кота.
— Купился! — заржал адвокат. — Эй, народ! Где аплодисменты?
Народ жидко захлопал.
— Идиот, — резюмировал Золотарь. — Клинический.
Друг детства шутовски раскланялся.
— Что ты здесь делаешь?
— Стреляли… В смысле, послали. Я шефу — какой медосмотр, в натуре?! Рабочий день йок, время пиво пить! А он меня по адресу. И сюда, и вообще. Я и пошел. А чё делать? Не, ну пивка мы, ясен пень, накатили по дороге…
Судя по густому «выхлопу», накатил Кот от души.
— Что это еще за лихорадка Зоммера?
— Волосистая лихорадка Зоммера! — Кот воздел руки к потолку. — Типичный случай. Дамы! Барышни! Леди! Одолжите зеркало преуспевающему юристу!
— С радостью!
Натэлла — ясен пень, как сказал бы адвокат — успела первой.
— Яков Моисеевич Зоммер, — нудным тоном лектора затянул Кот, — заслуженный юрист Украины и мой непосредственный начальник, лыс как колено. Но для лихорадки, возникающей при общении с ним, характерны вот такие симптомы!
Он сунул зеркальце Золотарю под нос.
Из зеркала глядел панк. «Ирокез»? — нет, «дикобраз»! Волосы после феиного геля стояли дыбом, гребнем, девятым валом. Как и не мылся… Зеркала в ванной не было. Зато фен нашелся.
— Блин…
Глядя на сконфуженного Золотаря, басом захохотала Натэлла. А парни — лохматый и меломан с наушниками — заржали молодыми жеребятами. Кот от души наслаждался произведенным эффектом.
— Таких в наше время стригли, — хрипло буркнул ветеран. — На улице поймают — и ножницами! Или руки за спину, и в парикмахерскую. Машинкой — под ноль!
— Кто в первый кабинет?
— Я! Я в первый! — встрепенулся Кот.
И нырнул в открывшуюся дверь.
Вот так всегда, с обидой подумал Золотарь. Нашкодит и удерет.
— А по твоему делу в Новосибе работают! Я не забыл! — румяная физиономия адвоката высунулась наружу. — Старик, все будет тип-топ! У нас как в аптеке! Пацан сказал — пацан сделал!
Все. Сгинул.
— Стригли? Это ж беспредел, — лохматый волком уставился на деда. — За такое западло в репу дают…
— Беспреде-е-ел! — передразнил его ветеран. — Западло! Нахватались словечек у зеков! Из жизни зону сделали! В мое время порядок был. Это сейчас — беспредел.
— Порядок? Вертухаил, дед? Признавайся!
— Закрой пасть, сопляк!
— На вышке, да? Политических расстреливал?
— Я на танке воевал! Из плена бежал!.. партизанил!
— На Таньке ты воевал, — буркнул меломан. — Без штанов.
— Молчи! Гаденыш…
— Бежал он. Он от Гитлера ушел, и от Сталина ушел… Колобок.
— Ты! — ветеран захлебнулся. — Ты… сволота…
Дед встал. Он вставал долго — кряхтя, боясь потревожить колени, с трудом разгибая спину. В этом не было ничего смешного. Старик, инвалид, одной ногой в гробу, он вставал — страшно. Золотарю даже почудилось, что ветеран с успехом добрался до парня, взял за грудки — и об стену, молча, с размаху…
Знакомой вони не чувствовалось. То ли дед при всем его праведном гневе не был агрессивен, то ли это была какая-то другая, стерильная агрессия. Без запаха. Не один Золотарь уловил странность. Между ветераном и парнем, который тоже вскочил со стула, изобразив какое-то подобие боксерской стойки, образовалась Натэлла. Грандиозная, безмятежная, она повела крутым бедром, и парень вернулся на прежнее место.
С треском.
— Ой! — бегемоточка развела руками. — Я такая неуклюжая…
Левая ручка Натэллы мелькнула в опасной близости от лица меломана. Тот побледнел. Пожалуй, он с большим удовольствием попал бы под грузовик.
— На вашем месте я бы извинилась, молодой человек.
— Это я? Это мне извиняться?
— Вам, — грудь-балкон нависла над упрямцем. — Вежливость украшает.
— Ну, дед… Ты, значит…
Парень скис и завершил мысль:
— Не сердись. Я ж не со зла. Сократили меня. Вот.
— Спасибо, дочка, — вдруг сказал ветеран. Усы его поникли, задор исчез. — Помру я скоро. А все воюю. Не навоевался, дурень. Спасибо тебе.
И левый ус не выдержал — завился винтом:
— Видная ты баба. Золото. Эх, где мои годочки!..
5
— В детстве писались?
— Да.
— До какого возраста?
— Не помню.
— Вспомните. Постарайтесь.
— А до какого возраста дети писаются?
— Это я у вас спрашиваю!
— Пишите, до трех лет.
Психиатр был похож на Фрейда. У нас в доме напротив, одинокая дама держит американского бульдога. Кличка — Фрейд. Характер — нордический. В смысле, невменяемый. Бочка на кривых ножках. Одна, но пламенная страсть — вцепиться в глотку. Хоть бы чью. Особая ненависть — к рослым, длинноногим кобелям.
Не один доберман пострадал за свой экстерьер.
— Мысли о суициде посещали?
— Нет.
— Уверены?
— Да.
Могучий торс. Лапы карлика-геркулеса. Плечи Атланта. Сизая щетина на брылях. Надбровные дуги неандертальца. Тени великих за спиной. Юнг, Ломброзо, папаша Зигмунд. Кто там еще? Карнеги?
Остап Бендер?
— Депрессивные расстройства?
— Нет.
— Отвечайте громче.
— Нет!
— Неврозы? Психозы?
— Это вы у меня спрашиваете?
— Я. У вас.
— Нет.
— На учете состоите?
— Где?
— Значит, не состоите…
Фрейд решительно был чем-то раздражен. Его раздрай передался мне. Он сверкал глазками — и я. Он сопел — и я. Он придвигался ближе — и я не отступал. Он ерзал стулом по линолеуму — и я качался с пятки на носок. Два пса кружили друг вокруг друга — принюхиваясь, ворча.
Вопросы больше не казались мне идиотскими. Смысл сказанного исчез, отдалился. Осталось лишь звучание. Краткий рык — нутряной, злобный.
И — рык в ответ.
— Транквилизаторы принимаете?
— Какие?
— Феназепам. Реланиум.
— Зачем?
— Для снятия тревоги.
— Я не тревожусь.
— Умножьте пять на семь.
