– Под крестом поклади мой посох купно с власяницей, – сказал наконец аббат. – Я не был монахом этого монастыря. Назначили меня аббатом и прислали из Иль-де-Франс в эти далекие места для того лишь, похоже, чтобы сделался я свидетелем, как власть моя падет, словно башня, источенная стремниной времени. Прости, брате, мою выспренность, но что же мне делать, когда его преподобие отказывает нам в помощи, предлагая лишь духовное утешение, которого мы, простые грешники, недостойны.
– Ora et labora, – коротко произнес Франсуа. – Ждите, и дано вам будет. Его Преосвященство прислал меня, чтобы я выписал имена ваших умерших монахов и монастырских патронов, а потому позвольте же мне поскорее приступить к делу. Может, дьявол, скрытый в морских волнах, перестанет сеять разрушения, когда услышит звон колоколов, бьющих в церкви Святого Креста? Когда раздастся хор из собора, хотя еще не законченного, но уже возносящего хвалу Господу? Дьявольские голоса не поднимаются к небесам, так, может, Господь услышит наши молитвы и отвратит несчастья?
– Делай, что хочешь, – пробормотал аббат. – Ступай в скрипторий и пиши. А если выяснишь, что может быть причиной нашего несчастья, – дай мне знать.
– Покорно благодарю, ваше преподобие.
Ветер, долетающий с бесконечных морских просторов, выл, будто дьявол, отгоняемый святой водой от врат рая, протискивался меж каменными колоннами и стенами аббатства. В бессильном гневе он подхватывал сухую листву в виридарии, метался меж каменных стен и зловеще постукивал старыми ставнями, в то время как Франсуа засел в скриптории над фолиантами, кодексами и манускриптами, в которых должен был прочесть историю аббатства и выписать имена монахов, вереницей черных призраков проходящих над порогами Мон-Сен-Морис. Брат сбросил капюшон, открывая все еще довольно молодое, худощавое и испещренное шрамами лицо, а также выбритую на голове тонзуру, которая не одного вора, шельму и преступника вытянула из деревянных объятий виселицы, перенося под куда более милостивую юрисдикцию епископского суда. И превращая вечное и неуверенное раскачивание между небом и землей в безопасное пребывание во глубине монастырских стен.
Вийон улыбнулся, просматривая свитки умерших, надгробные эпитафии и вздохи. В противоположность аббату Якову де Монтею и его набожным монахам, он прекрасно понимал, что задание, представленное в письме епископа, было лишь поводом, чтобы он сумел добраться до монастырских фолиантов. Истинная миссия брата Франсуа таилась куда глубже. К тому же у нее были имя и фамилия.
Гаспар де Бриквель.
Монах из Мон-Сен-Морис, носящий орденское имя Фаустин, интересовал Вийона по причинам столь же важным, сколь и неинтересным ему лично. Любовь? Быть может. Невозвращенные долги? Это тоже могло оказаться правдой. Епископский ублюдок? Брат Франсуа не исключал и такой возможности. Как бы там ни было, причина епископского интереса была для него важна не более чем столетний покойник. Двести золотых эскудо за то, чтобы отыскать в монастыре место его захоронения. И еще сто – за похищение и доставку в Нант его останков, поскольку человек, который был истинной целью паломничества Вийона, вот уже два года как мертв. По крайней мере, так утверждал его преосвященство Гийом де Малеструа в приватной доверительной беседе с известнейшим вором среди поэтов. Вийон знал латынь. Вийон знал молитвы. Вийон был бакалавром свободных искусств. И кто, как не разбойник, шельма и висельник, убегающий от закона, мог лучше прочих изобразить монаха и раствориться в черной толпе бенедиктинских ряс? Поэтому выбор епископа был совершенно очевиден, и брат Франсуа делал теперь все, чтобы случайно не подвести его преосвященство.
Увы, пока что нигде в кодексах, списках или свитках умерших Вийон не находил ни имени Фаустина, ни – что логично – никаких упоминаний о нем.
Сто возов траханых дьяволиц! Как так могло получиться? Неужели епископ ошибался? А может, Гаспар де Бриквель на самом деле взял другое имя?
Он машинально выписывал на бумажный листок имена очередных монахов, которые были, жили и умерли, не оставив после себя ни малейшего следа, кроме короткой молитвы за умершего и забытого черепа, лежащего где-то под хорами, в оссуарии. Вскоре эта работа ему надоела. Он сразу отбросил идею выписывать имена простых работников, которых направляли на труды в поле и саду, обитавших отдельно в дормитории, давно уже поглощенном морем. Поэтому он сконцентрировался на поисках монахов, которые, несомненно, относились к первому хору.
Но нигде, совершенно нигде не мог он обнаружить Фаустина.
Он как раз просматривал изукрашенный кодекс времен короля Иоанна, прозванного Добрым, – пожалуй, прозванным так лишь несколькими жополизами при дворе Его Королевского Величества, поскольку, как знал Вийон, во времена правления этого короля с королевством Франция не случилось ничего доброго, даже напротив: пэры, графы и герцоги одинаково получали английской плеткой по жопе, подобно жакам, на ложе наказаний, – и тут глухой звук колокола вызвал его на вечерню.
– Брат Реньяр, – сказал он, опустив глаза в притворной покорности, – могу ли я оставить все здесь, пока не вернусь? – он указал на разложенные на столе бумаги, чернильницы, пучок гусиных перьев и монастырские кодексы.
Библиотекарь аббатства Мон-Сен-Морис нисколько не походил на сухого старикана с близорукими глазами и согбенной от многолетнего сидения над книгами спиной. Был это черствый, рослый, старый человечина, казавшийся крестьянином, которого монастырское призвание оторвало от плуга. В нем не было заметно ни следа усталости, хотя с утра он переписывал кодекс толщиной в пол-локтя. На самом деле это как раз Вийон, после того как переписал малую толику имен монахов, мог бы сказать, подобно некоему монаху из Фландрии, чьи комментарии сохранились в книгах Наваррского коллежа: «Не знаете вы, что значит писать! Это мучительный труд!»
– Пускай остается! – сказал, соглашаясь, библиотекарь. Во время работы он почти не обращался к Вийону, и поэта это совершенно устраивало. По крайней мере, некоторое время он мог побыть наедине со своими мыслями.
Он быстро покинул скрипторий и направился к разрушенному виридарию. Колокол зазвенел снова – наверняка, чтобы подогнать тех, кто еще не добрался до церкви, а может, и чтобы разбудить немногочисленных спящих, впавших в полуденную дрему.
Вскоре Вийон смешался с толпой старых бенедиктинцев, бредущих на вечерню по протоптанным дорожкам и аллейкам виридария. Склонил голову пред порталом Святейшей Девы Марии и перекрестился, переступая порог храма. Внутри было темно, лучи клонящегося к горизонту светила врывались сквозь разрушенное северное крыло трансепта, ложились пятнами на белые надгробия приоров и аббатов и наверняка прочих доброжелателей монастыря.
Монахи выходили из арок и галерей. Вставали с четками в руках под колоннами, поддерживающими исчезающий во тьме свод. Глядя на их лица, поэт с удивлением отметил, что были тут одни старики или люди в силе возраста, причем сила эта давно перешла из плеч и лядвий в округлые животы, толстые подбородки, синие мешки под глазами и морщины, глубокие, словно борозды, оставляемые плугом в высохшей почве. Вийон осматривал всех украдкой со своего места в самом темном углу бокового нефа, но не заметил ни одного новичка или постуланта – буквально ни одного молодого лица, кроме сурового лица аббата, который, казалось, был его, Вийона, ровесником. Монастырские стены были столь же стары, как и люди, в них обитавшие. Стары и годами, и умом.
