Стон стих, словно обрезанный ножом. А потом раздался шепот. Все громче, все настойчивей. Он долетал со всех сторон, грозный, враждебный, настойчивый. Он прикрыл глаза и не открывал их.
– Ступайте, куда я вам прикажу, малышки. И делайте то, что я вам прикажу. Мои малышки… Мои любимые.
Они послушались. У них не было выбора.
* * *
Подгнившая вонючая свекла ударила в доски рядом с головой поэта. Вийон заморгал, скривился.
– Промазал, жополюб ты недоделанный! – крикнул он полному господинчику с худыми, кривыми ногами, одетому в порванную йопулу и кожаный чепец, из-под которого выглядывали глазки городского дурачка. – Слышишь, лошок?! Выше целься, а то еще какому-нибудь прохожему глаз выбьешь.
Толпа мещан, собравшаяся перед поэтом, разразилась смехом, криками и свистами.
– Гляньте, люди добрые! Вот ведь конелюб в сраку деланный! – заорал толстый мужик в смердящем кожухе и измазанной навозом власянице. – Звенит, как три гроша в кошеле!
– Да это ж поэт голожопый! – загоготала толстая бабища в намётке и в пятнистом, жестком от грязи чепце, демонстрируя по ходу дела многочисленные дыры в подгнивших зубах. – Странствующий виршеплет в жопу голубленный! Эй, бродяга, поглядим, как ты посмеешься, когда к ратуше тебя поволокут.
Невысокий лохматый оборванец метнул в Вийона горсть грязи, смешанной с конским навозом. На этот раз попал прямо в нос, а учитывая тот факт, что правое плечо метателя было куда ниже левого, это можно было считать истинным чудом. Шельма присвистнул раз и другой, возбудив волну смеха среди городской черни. Сплюнул сквозь широкую щель в передних зубах.
– Ах ты ж, в морду маханный! – застонал Вийон. – Глядите, попал, честные мещане! Награду герою! Для отважного горлореза – будет славная профура! – кивнул он старой, толстой как бочка тетехе с подмалеванным да подчерненным лицом. – Эй, ты там, лахудра! Задери сорочку, чтобы поблагодарить героя, а вы, добрые мещане, носы-то позатыкайте, а то духман пойдет, как от бочки с селедкой!
– Ты, козлина, рот-то закрой! – вскинулась оскорбленная. – Ты, чертов мужеложец, в жопу ёбаный! Вот же схвачу счас дрючок да так тебе в башку твою кудлатую захерачу, что станешь ты не мужик, а дурень!
Вийон злобно рассмеялся. Диспут становился все горячее. Но он пришел сюда не затем, чтобы произносить ученые речи для плебса. Да и место, в котором он находился, не было университетской кафедрой. Нынче утром доставили его под стражей к этому старому позорному столбу и выставили на посмешище городской швали, заключив его руки и шею в дыры подгнивших колодок. А все потому, что вчера вечером он вступил в спор с несколькими гулящими трепушками у ворот Од, а ссора эта переросла в громкий обмен проклятиями. Не прошло и три «отченаша», как в ссору вмешалась городская стража, и Вийон оказался в подземельях под ратушей, обвиненный в нападении, побоях и оскорблении старых проституток, а кроме того – в отказе платить за удовольствие, которое те паршивые потаскухи якобы должны были ему доставить. Вийон предпочел бы скорее найти себе щель в городской стене, чем воспользоваться ars amandi
[20] одной из столетних лахудр, выставляющих себя в воротах Од в надежде затянуть в переулок потемнее пьяницу или сельского мужика. Увы, близкое знакомство с прелестями этих шлюшек грозило потерей вкуса и свежего запаха на ближайшие полгода. Но и что с того, если прево этого расчудесного города не поверил словам поэта. Не любил он искусство, не ценил хороших стихов и баллад. И потому Вийон нынче искупал свою вину, выставленный на посмешище плебсу и всему народу.
У позорного столпа собралось уже немало мещан. Естественно, патрициев среди них не было. Окружали Вийона грязные, кривые морды простолюдинов, испещренные чирьями и шрамами после оспы. Рты, привычные к проклятиям, дышащие вонью кислого пива, лука и чеснока, смрадом из дыр в гнилых зубах; поразительное скудоумие и грубость написаны на лицах. Простолюдины жаждали дешевого и незамысловатого зрелища, каким и был преступник в колодках.
Большой шмат конского навоза ударил его в щеку. Сделавший это – куцый недомерок с одним глазом больше другого, провалившегося глубоко в череп, – ржал от радости, как молодой жак перед первой потрахушкой. Когда же тряс головой, тонкие нити слюны стекали у него с верхней губы.
– А ты чего радуешься, выпердыш трипперной шлюхи?! – крикнул Вийон. – Думаешь, что как попадешь в поэта говном, так ты уже и мужик, а твой стручок по первому хотению сделается твердым как пушка?
– Ты язычок-то подвяжи, виршеплет! – заорал битый оспой верзила со сломанным носом. Судя по окровавленному фартуку и гнилой вони, что тянулась за ним, был это подмастерье мясника из ближайшей лавки, а судя по сложности речи – как бы не самый просвещенный человек в толпе плебса, подмастерьев и городской бедноты. – Таперича ты гордый, а вчера тебя две старые лярвы пинками гнали! Так на тебе скакали, как Господь Исус на лысой кобыле, когда ты за приятственность свою своевольным дамам не заплатил. Не дали они тебе дырки-то за твои стишата, жопотрах, да и поэзия твоя не больше говна в жопе стоит!
Толпа снова зареготала. В воздухе свистнули камни.
– А чтоб у тебя могила херами поросла! – запищала честна́я девица в мятом уппеланде. Лицо ее было столь отвратным да неровным, будто муж каждую неделю лупил ее доской с набитыми гвоздями. И – о чудо – потаскушка держала за руку милую маленькую девочку с большими темными глазами, красивыми бровями и мило очерченными губами. – Вот, Паула, – подняла она камень и втиснула в руку ребенку, – научи мерзавца уму-разуму.
Девочка тут же использовала камень по назначению. Бросила точно. Вийон глянул на нее с упреком, скривил лицо в ухмылке и высунул язык.
– А вот тебе, сводник! – заорала толстая бабища и бросила в поэта куском гнилой репы. – Вот тебе, рукосуй, лоходранец паршивый!
– Да отъедитесь вы от меня, лахудрищи конские! – прошипел Вийон бабам в толпе. – Прочь пошли от столпа, обезьяны вы, лошицы с дырками! Из вас дамы, как из старой клячи жеребчик. Как на ваши паршивые морды гляну, то все у меня из брюха долой просится – глядишь, всем покажу, что ел сегодня!
Бабенки оказались не столь уступчивы, как селяне, подмастерья да нищеброды. Камни да огрызки полетели еще гуще. Вийон прикрыл глаза, попытался нагнуть голову к вонючей доске колодок.
«Все из-за Марион!» – подумал он зло. Если бы не она, он бы не оказался в колодках здесь, на площади Сен-Назер. Он приехал в город специально ради нее, проклятой потаскухи. Полдня искал ее, пока не принялся расспрашивать о ней старых шлюх под воротами Од. Те не хотели с ним говорить, поэтому дошло до ссоры и скандала, последний акт которого разыгрался в ратуше, а эпилог – здесь, на грязной, болотистой площади.
Марион… Он уже почти не помнил запаха ее волос, черт лица. Прошло четыре года с тех пор, как он оставил ее и отправился в Париж. Теперь же, после четырех этих зим, он возвращался к ней бакалавром, поэтом и… изгнанником, без права возвращаться в столицу на десять лет, да и то ему еще повезло, что вырвался целым из рук парижского палача да избежал приготовленной уже виселицы.
