Неожиданно прямо возле него возникло вечно измятое лицо Явдокима.
– Погляди! Здорово эти вымески уделали хату… – обиженно утерев нос здоровенной рукой, мужик махнул в сторону мазанки.
Обернувшись, Хома отметил, что мазанка и вправду сильно пострадала. Хлипкие стены угрожающе покосились, вот-вот рискуя повалиться, пузырь на окне лопнул, повсюду виднелись вмятины и даже дыры, в которых теперь завывал ветер. На светлых когда-то стенах не осталось живого места от грязи, даже крыша была почти разрушена. Твари истоптали весь огород, сбрую, подковы и колеса разбросали в разные стороны, а сараи чуть не повалили. Из ближайшего сарая испуганно выглядывали две лошади: серая Хомина и гнедая – Явдокима, чудом не сбежавшие этой ночью.
«Что будем со всеми ними делать? – печально оглядывая горы трупов во дворе, Явдоким уселся на землю.– Нужно поскорее прибрать все и успеть починить хату до холодов»,– бормотал он словно самому себе.
Вынырнув из своих мыслей, Хома вынул люльку, прикурил и спросил хриплым голосом:
– Где здесь можно развести костер?
Явдоким непонимающе уставился на него:
– Что?
– Трупы лучше сжечь на всякий случай,– устало пояснил парень, выпуская кольцо дыма.– Можно, конечно, вбить каждому осиновый кол и похоронить… кхм,– Хома поморщился.– Нет, это слишком сложно. Значит, нечисть нужно сжечь. Иначе эти твари могут воскреснуть,– бурсак поежился.
– Как это – воскреснуть? – Явдоким вскочил и испуганно выпучил глаза.
– Я точно не знаю про этих существ,– стыдливо признался Хома.– Но есть нечисть, которая может воскреснуть после смерти, если ее не уничтожить должным образом. Я это точно знаю,– зачем-то прибавил бурсак.
Побелев, мужик в ужасе оглядел мертвые тушки, разбросанные по двору, как будто бы они все собрались воскресать прямо сейчас, и поспешно кивнул:
– Давай снесем их на задний двор!
Часом позже мокрые от пота и перепачканные в крови, Хома и Явдоким оглядывали уложенную на заднем дворе гору изрубленных жутких тушек. Несмотря на их возражения, женщины тоже вызвались помогать. Поначалу с брезгливостью и осторожностью, потом уже не отставая от мужчин, они без устали перетаскивали части тел на сооруженных ими переносках, оживленно болтая о том, как бы им поскорее очистить свой двор от этой погани и обо всем позабыть. Нрав у Ганны и Прасковьи оказался легким и веселым. Если бы не обстоятельства, Хома при случае с удовольствием почесал с ними языки.
Когда работа была почти закончена и мать с дочерью, держась за уставшие поясницы, отправились за последними тушками, Хома и Явдоким стали по кругу подкладывать под нечисть сухую траву.
Вдруг из-за мазанки выбежала растрепанная, перепуганная Прасковья. За нею, с трудом поспевая, спешила Ганна, подняв грязными руками подол сарафана.
Чумазое, совсем детское лицо Прасковьи было перекошено от страха. На бегу она выкрикнула:
– Татку! Черные чумаки едут!
Явдоким от неожиданности уронил пучок соломы и враз помрачнел. Его лицо снова стало сурово-непроницаемым. Вскочив, он схватил дочь и подоспевшую жинку под локти и без лишних слов грубо потащил их в хату.
Ничего не понимая, Хома удивленно глядел, как они скрылись из виду. Сердце парня бешено колотилось. Здравый смысл подсказывал ему бежать, но он никак не мог понять, от кого он должен бежать? И главное – куда? Мысль просто так взять и бросить дохлую нечисть, дать тварям возможность воскреснуть пугала его даже сильнее, чем нависшая над ним неизвестная угроза. Дрожащими руками он вытащил кресало и кремень и стал чиркать.
Послышался топот копыт, и из-за мазанки выскочил черный как смоль крупный холеный жеребец. Глаза лошади бешено вращались, покрытые пеною бока вздымались вверх-вниз. Склонившись, на всем ходу мужчина выбил горящий пучок соломы из рук Хомы и придержал коня, чтобы тот случайно его не затоптал. Заржав, жеребец слегка подбросил на себе наездника, за что тот резко и твердо осадил его, стукнув в бока.
Пронзительные глаза наездника были даже чернее, чем его конь, и пылали гневом ярче, чем тлеющая на земле солома.
Молодое лицо мужчины было властным и суровым. Черные широкие брови гневно сдвинуты. На голове – остроконечная шапка, одет нарядно и дорого: красная рубаха с шелковыми застежками, широкие шаровары и кожаные сапоги. Поверх рубахи – кафтан, подпоясанный широким поясом. Через правое плечо висело ружье, к поясу пристегнута длинная сабля, за пояс вставлены два пистолета и кривой нож.
– Что это ты задумал? – грозно гаркнул на него всадник.
Не успел Хома ответить, как из-за хаты выехали еще три чумака и, погоняя лошадей, вмиг оказались рядом.
– Опять ты не дождался нас, Братислав,– посетовал пожилой чумак с морщинистым лицом.– Чай, спешишь заполучить пулю в лоб али нож в сердце?
Братислав гневно нахмурился:
– Думай, как говоришь с атаманом, Хлыст! Мазунчик я тебе, что ли? Поучать меня вздумал?! – молодой мужчина угрожающе замахнулся плетью.
Склонив голову в шапке, чумак попятился на лошади и смягчился:
– Потому и волнуюсь я, что ты атаман!
Ухмыльнувшись, Братислав убрал плеть и надменно произнес:
– Ты хоть и стар, но я был атаманом еще тогда, когда ты слюни пузырями пускал. И не потому, что слушал советы всяких пустомель или прятался за спинами!
Видя, как разозлился атаман, чумаки притихли, потупив хмурые взоры.
Сердито оглядев их, Братислав развернулся к Хоме, который наблюдал за этой картиной с открытым ртом, и спросил:
– Кто таков?
– Философ Хома Брут,– помедлив, сдержанно ответил бурсак, которому совсем не нравился этот вспыльчивый молодой мужчина на норовистом черном жеребце.
– Философ?! – прыснул со смеху Братислав, и трое чумаков тоже улыбнулись, скривив чумазые разбойничьи хари.– Как ты здесь оказался-то?! Что ж ты собрался делать, родненький, с этой падалью? Тебя ректор из семинарии бранить не станет?
Пропустив мимо ушей высокомерные издевательства, Хома прошипел сквозь сжатые зубы:
– Эти тела нужно сжечь. Немедленно.
– Сжечь?! Наши тела?! – притворно удивился атаман.– Да с чего ты взял-то, что можешь ими распоряжаться?! Кто нарубал этих мразей? – подъехав, он угрожающе склонился над парнем: – Говори!
– Это я,– тихо признался Хома.
Чумаки заржали. Атаман и усом не повел:
– Чай, один?
– Один,– вспыхивая от гнева, буркнул Хома.
– Ну ежели один,– разглядывая окровавленную Хомину саблю, Братислав резко изменился в лице, но было непонятно, шутит он или говорит серьезно, – ежели один, то ты должен знать, что эти тела – наши. Спасибо, что сделал грязную работу за нас.
– Как это – ваши? – не понял Хома.
