Бурсак снял с крыши солому и осторожно всунул ее в щель в стене шинка, рядом со злыднем.
Чудище издало горловой рык и обиженно скрылось из виду. Яркая вспышка озарила ночь. Соломенная крыша мгновенно загорелась. Огонь перекинулся на деревянные стены. Вначале неуверенно и осторожно тронул их, но вскоре начал пожирать их жадно, ненасытно. Шинок заскрипел, застонал и провис. Хлипкие стены раскалились и покраснели, превращаясь в обугленные головешки.
– Что ты наделал?! – запоздало вскрикнул шинкарь и схватился за грязные волосы.– Как же это?! – причитал он и отворачивался, чтобы не видеть, как горит его шинок.– Что же ты натворил? – не веря, шептал он.– Что же ты…
Глядя, как пылает унылая, мрачная хибара, Хома почувствовал ликование. Широко распахнув глаза, наблюдал он, как пламя поглощает шинок. Слышал, как что-то лопается внутри, с легкой грустью понимая, что это наверняка была бочка горилки. Еще одна. И еще. Огонь разгорался сильнее, оплавляя хлипкие стены. Вот обуглилась дверь, и расплавленный засов упал на землю. Правое крыло хибары издало тяжелый вздох и просело.
Хома слышал только гудение огня, очень красивого на фоне едва зарождающейся зари. И думал о том, что, даже если очень постараться, шинок все равно уже не потушить. Упиваясь восхитительной, завораживающей картиной, парень медленно обернулся на горюющего хозяина. Горивит больше не причитал. Он глядел на пламя, трясущийся, бледный и жалкий.
Вдруг, схватившись за горло, шинкарь начал задыхаться, закатил глаза и рухнул на землю.
Глава IV
Амулет
Долго тряс Хома Горивита за плечо, но шинкарь так и лежал, широко разбросав худые руки, не шевелясь и не подавая признаков жизни.
Вдалеке на безоблачном небе разгорался рассвет. Порхая с ветки на ветку, щебетали птицы, увлеченные своими заботами, в траве деловито ползали муравьи и жуки. Промозглый ветер притих. По всему казалось, что погода будет чудесная.
Но радости от наступления нового дня у Хомы не было. Далекое слабое солнце не согревало бурсака, который сидел недалеко от тлеющего пепелища в мокрой от крови и пота рубахе. Да и сырые ноги не давали ему согреться, а снять сапоги парень не нашел нужным. Глядя в одну точку, Хома долго сидел на земле возле шинкаря и весь дрожал. Дрожал не только от холода, чудовищной боли в спине и навязчивого голода. Он дрожал от бескрайнего отчаяния, охватившего его.
– Он просто заснул, просто… заснул,– Хома изредка заглядывал в лицо шинкаря, как бы вдруг вспоминая, что он все еще здесь, и ритмично покачивался туда-сюда, обхватив руками плечи. При каждом движении спина бурсака отдавала жуткой болью, но он словно не чувствовал ее, пребывая в оцепенении. – Ну, испереживался. С кем не бывает?! – бормотал он.– Сейчас очнется и дальше побежит опрокидывать чарки! – Хома болезненно хохотнул и с ужасом снова поглядел на шинкаря.
На застывшем лице Горивита играла почти детская улыбка. Казалось, он был наконец-то счастлив.
– Не о таком, не о таком счастье он мечтал! – Хома до боли закусил губу.– Это я… это я во всем виноват! Ну, ничего, ничего,– словно в забвении шептал бурсак.– Сейчас полежит, отдохнет… – он похлопал шинкаря по щеке. Она была еще теплая, покрытая причудливыми узорами от высохших слез.
Хома не знал, сколько времени прошло. Может, полчаса, а может, и час. Но яркое солнце высоко поднялось на небосводе, осушив росу, тронув веки Горивита с его длинными слипшимися ресницами и заставляя парня почувствовать жажду в пересохшем горле.
В ушах его до сих пор звучали шум пожара и плаксивые мольбы Горивита. Он с отвращением припомнил свое непонятное ликование, которое охватило его, когда он поджигал шинок. Теперь на его месте поднимались лишь струйки жирного едкого дыма, а рядом лежал неподвижный хозяин.
Хома устало сидел возле тела и чего-то ждал. Ожидание казалось ему бесконечным.
Страшное чувство вины мучило его, жгло огнем изнутри. Эта боль была даже сильнее, чем боль от ран. Глядя на шинкаря, такого слабого и беззащитного, Хома никак не мог поверить, что он убил человека. Не нарочно, но убил.
«Конечно, смерть случается,– рассуждал Хома.– Когда мои родители умерли, я был еще мал и даже не видел их тел. Мне просто сообщили об их гибели. А потом появилась Варвара»,– парень припомнил серое, сухое, всегда серьезное лицо, лишенное любых эмоций, кроме раздражения и гнева. Странным образом он начал забывать ее черты, даже не мог припомнить, сколько ей лет. Хотя тогда ему казалось, что очень много. Но дети часто так думают про всех, кто хоть мало-мальски старше их.
– Я всегда был несносным ребенком,– погруженный в свои воспоминания, с горечью бормотал Хома.– Нельзя осуждать Варвару, что она в конце концов не выдержала, прогнала Бубна да сдала меня в приют, – бурсак поежился.– Потом семинария… – Хома ворошил в голове далекие воспоминания, нагрянувшие так внезапно. Ему казалось крайне важным припомнить, видел ли он когда-либо смерть собственными глазами.
На ум пришла одна особенно снежная, долгая и промозглая зима, когда плесневелые стены бурсы почти не протапливались. Бурсаки тогда умирали без счету. Каждое утро кто-то не просыпался. Не сильно утруждаясь, парней отпевали всех вместе. И, завернув в одеяла, старшие уносили их тела, но куда, Хома не знал.
– Смерть случается,– упрямо повторял парень. – Она всегда неприятна и горька. Но одно дело – смерть от голода или болезни. Другое дело – убийство. Невольное убийство. А ведь Горивит предупреждал меня… – глотая навернувшиеся слезы, шептал Хома.– А я, дурак, не послушал. Решил поступить по-своему. Да лучше б меня зверь разодрал…
Утерев нос, Хома с трудом встал, морщась от боли. – Нужно похоронить его,– с болью оглядев Горивита, решил он.– Похоронить по всем правилам, чего бы мне это ни стоило.
Крякнув, бурсак согнулся пополам и взял его за грязные сапоги, намереваясь оттащить в сторону. Едва начавшие затягиваться раны на спине брызнули, отдавая огненной болью.
Горивит был совсем нетяжелым, но Хомины руки после страшной бессонной ночи дрожали. Голова кружилась.
Не обращая внимания, парень упрямо волочил по земле тело, обмякшее, как тряпичная кукла, бессильное и теперь уже на все согласное. Голова шинкаря безвольно болталась, тощие ребра блестели на солнце.
Слезы градом катились по Хоминым щекам, но он их словно не замечал и только шептал:
– Лучше б меня зверь задрал… лучше…
Путем неимоверных усилий он оттащил тело шинкаря на несколько шагов, постоянно останавливаясь, чтобы отдохнуть, и вновь принимаясь за работу.
Налетел ветер. Пепел с золою заплясали по пепелищу, таинственным образом складываясь в смутный силуэт. Силуэт уплотнялся, принимая очертания человека. Постепенно из него соткался уставший сгорбленный мужчина, босой, в жилетке и штанах, с огромными бездонными глазами и длинными аккуратными пальцами. Тот самый, которого видел Хома посреди серого нечто. Тот самый, который затем вновь обратился в злыдня.
